Расстаемся мы тепе-ерь,
Но, милая, поверь —
Дороги наши встретятся в пути…
Помкомвзвод рассчитал правильно, мы грохнули припев как раз поравнявшись с бараком, и сразу же несколько женских ищущих лиц появилось за стеклами, за перекрещением наивных бумажных полос.
Мы миновали барак и лихо, с песней, под женскими взглядами пошли в сторону расположения, но метров через пятьдесят Пащенко скомандовал:
– Правое плечо вперед! – и взвод нестройно развернулся.
– Давай снова! – сказал помкомвзвод, поскольку песня уже окончилась, и Витька начал снова:
За Ленинград, за город наш любимый…
– и снова у самого входа грянул наш припев и снова мы миновали барак, уходя теперь уже в обратную сторону. И опять Пащенко развернул поющий взвод.
– Стрельбицкий, новую!
Витька откашлялся. Родом он был с Урала, из самых сухопутных мест, но имел пристрастие к морским песням.
Взвод снова шел к бараку.
На заводе был он машинистом,
А когда настал двадцатый год,
Он с отрядом первых коммунистов
Добровольцем уходил на флот.
Взвод поравнялся с бараком.
– На месте! – крикнул Пащенко.
И взвод, маршируя на месте, перед входом в барак, под взглядами изумленных женщин и обалдевших от счастья мальчишек, загремел:
Эх! В гавани, в далекой гавани
Пары подняли боевые корабли.
На полный ход!
Уходят в плаванье с Кронштадтской гавани,
Чтоб стать на страже советской земли.
Неожиданно помкомвзвод приказал мне выйти из строя.
– Доложите лейтенанту, помкомвзвод спрашивает: может ли взвод следовать в расположение? – сказал он совсем хмуро и не глядя на меня.
– Есть!
После яркого апрельского солнца в барачном коридоре было темно. Лишь вдалеке, в противоположном его конце, были тоже открыты двери наружу. Я остановился, не зная, куда идти, и зажмурился, чтобы отвыкнуть от света.
Мимо кто-то прошаркал по коридору, – Третья дверь налево! – негромко произнес женский голос.
Первая, вторая, третья… Я с ходу постучал.
– Да-да, – сказали мне, и я вошел.
Я уже полгода жил в нашей землянке с крохотным окошечком. Она была тесной, но теплой и уютной. С какой умиленностью вспоминал я о ней в походах, как мечтал спуститься по ее сбитым ступенькам и как бывал счастлив, возвращаясь в нее! Но ведь я совсем забыл и упустил из виду, что существуют бараки, а в них комнаты, залитые апрельским солнцем, а в комнате кровать с никелированной спинкой и коврик, и салфеточки, и репродукция «Девятого вала» на стене.
Эта комната ослепила меня настолько, что я не сразу заметил лейтенанта Каретникова, хотя он находился на самом виду. В своей зеленой шинели он стоял, ловко облокотившись на спинку стула, шапка его лежала на столе, а темные волосы падали на лоб.
Против него у стола сидела она. На ней был халатик, вероятно, из байки, в каких-то цветочках. Она с сочувствием подняла на меня большие голубые глаза, и в тот же миг я полетел в их глубину, жутко и неотвратимо, как при прыжке, пока не раскрылся купол, и мучительной болью пронзило отчетливое сознание, что она и эта комната и вся ее жизнь не имеют ко мне никакого отношения.
…Пары. подняли боевые корабли. На полный ход…
– доносилось с улицы.
– Товарищ лейтенант, разрешите обратиться,, – Иду! – кивнул он раздраженно и взял со стола шапку. – В общем, я сказал.
– Поживем – увидим, – ответила она спокойно.
…Чтоб стать на страже родимой земли…
Лейтенант Каретников вышел на крыльцо и, красиво коснувшись кончиками пальцев виска, поблагодарил взвод за песню. Я стоял у него за плечом, очень гордый, что нашел-таки лейтенанта.
– Ведите людей! – сказал он помкомвзводу и по обыкновению остался сзади, но не успели мы отойти и полкилометра, как он вышел вперед. Мы сразу поняли, что будет.