Мы покидали расположение, и только один человек знал, что с нами будет дальше. Углубляясь в лес, мы никогда не могли угадать, какую подаст он команду: залечь и окопаться или развести костер и отдыхать, а если отдыхать, то как долго – до обеда или пятнадцать минут?
Однажды, после затяжной атаки по снежной целине, мы ворвались в лес, в его зимнюю тишину, и лейтенант Каретников приказал утоптать по кругу снег и развести огонь, что мы и сделали, рассевшись вокруг, кто как мог, на пеньках и валежинах.
Мы уже были связаны накрепко общим будущим и настоящим, но мы, не осознавая этого, еще жили и той, прежней, довоенной жизнью, каждый своей, каждый по-своему. Мы задумчиво смотрели на огонь, курили, а веселый и отчаянный парень Витька Стрельбицкий очень правдоподобно рассказывал о молоденькой девчонке-поварихе и потрясающем романе, который закрутил он с нею перед самой службой.
Лейтенант Каретников слушал, курил, усмехался чему-то своему, как обычно с некоторым удивлением, глядя на нас, и вдруг сказал, обращаясь к помкомвзводу:
– Посмотри, Пащенко, хорошие ребята. Один у них большой недостаток, знаешь, какой? Необстрелянные.
Помкомвзвод поднял на лейтенанта круглое добродушное лицо, хмыкнул и отвечал успокоительно:
– А, это от них не уйдет. Мы сидели, слегка смущенные.
Сейчас я очень ясно вижу тот зимний лес и желтобелый огонь костра, над которым колеблется и ломается воздух. Я вижу тех необстрелянных ребят, кого нет и никогда уже не будет. Да и сам лейтенант Каретников, о ком никак не окажешь, что он был необстрелянный, и он упал на изодранной минами черной равнине. Я вижу Витьку Замышляева и его тезку Стрельбицкого, и Колю Авдюшина, и Карпова. Мне не в чем упрекнуть себя, но иногда мне все-таки немного стыдно, что это не я лежу там. Но так получилось.
А утвержденья эти лживы,
Что вы исчезли в мире тьмы.
Вас с нами нет, но в нас вы живы,
Пока на свете живы мы,
Девчонки те, что вас любили
И вас оплакали, любя,
Они с годами вас забыли,
Но мы вас помним, как себя.
Дрожа печальными огнями
В краю, где рощи и холмы,
Совсем умрете только с нами…
Но ведь тогда умрем и мы.
То утро было еще холодным, еще бодрящим, но потом, едва мы успели отойти от расположения, оно перешло уже в день, в настоящий весенний день начала апреля, полный бесконечной синевы, блеска и света, день, когда то и дело клонит в сон и неохота двигаться, даже если ты молод. Мы выбрались из лесу, где еще лежал снег, на узкую проселочную дорогу и, растянувшись, медленно шли по ней, изнемогая от тяжести шинелей и оружия. Проселочная дорога привычно вывела нас на большак, мы построились в колонну по четыре и двинулись среди сырых рощ и уже высохших открытых холмов куда-то вдаль, куда хотел вести нас лейтенант Каретников.
Он, как всегда, шел сзади взвода и вдруг, когда мы уже почти совсем забыли – кто мы и где находимся, – громко и грозно протянул:
– Взво-о-д!…
Это команда не окончательная, а лишь как бы привлекающая внимание, и взвод стал рубить строевым по сверкающим апрельским лужам, напряженно ожидая последующих всесильных слов.
– Танки справа! – крикнул лейтенант Каретников.
И взвод по его команде скатился с дороги, рассыпался, залег, начал окапываться, и только лейтенант стоял на гребне дороги в полный рост, будто был неуязвим для вражеского огня.
Потом он сказал: «Отбой», – и пока мы вылезали на дорогу и пытались немного почиститься, он один пошел по дороге вперед. Он шел высокий и стройный, в своей зеленой шинели, заложив руки за спину и задумавшись, и ни разу не оглянулся на догонявший его взвод.
Так мы прошли километров пять.