Хорошо, Питер, принятое решение располагало сэра Чарльза к некоторой фамильярности. Пригласи этих господ ко мне в каюту на вечерний чай.
Всех, сэр?
Всех не нужно, только будущих офицеров.
Джим Салливан считал себя неудачником с тех самых пор, как завербовался во флот. Старший сын преуспевающего дублинского лавочника, в карманах всегда звенит несколько шестипенсовиков на мелкие расходы... нет же, дернула нелёгкая наслушаться рассказов родного дяди о прелестях морской службы. Даже из дома ради этого сбежал, болван! И где теперь тот дядя? Наверняка балтийские селёдки в Финском заливе знают об этом, но никому и никогда не расскажут. И романтика дальних странствий куда-то сбежала, окатив на прощание вместо обещанного лёгкого ветерка солёной, холодной, и до ужаса мокрой водяной пылью весенних штормов.
Из похода в Россию вернулся живым, тут грех жаловаться на судьбу. Но вид постоянно блюющего матроса настолько возмутил подверженного той же самой морской болезни адмирала Нельсона, что по возвращению в Англию Джима пинками вышибли с флагманского линейного корабля на третьесортный фрегат. А тут и плата пониже, и харчи пожиже, и вообще... кулаки у морских пехотинцев потвёрже.
Да не хотел он вовсе воровать те башмаки! Хорошие такие башмаки, из толстой кожи, на тройной подошве, пряжки серебряные... Нет, сразу же бить бросился, изверг! А теперь и слова поперёк не скажешь проклятый забияка оказался целым бароном и тут же получил должность артиллерийского офицера. Ну как же... приятель сержанта Симмонса, того ещё зверя. И остальных своих дружков пропихнул куда ни плюнь, везде немцы командуют.
И не только командуют крепко ухватили экипаж за глотку, полностью перекрыв не только воздух, но и маленькие радости, позволяющие несколько скрасить тяготы флотской службы. Не все, впрочем, перекрыли, и сейчас Джим пытался разведать безопасную дорогу к одной из них, охраняющейся морскими пехотинцами строже крюйт-камеры.
Про маленькие радости, конечно, образно говорится... на самом деле это несколько огромных дубовых бочек, тщательно запрятанных в трюме. И ни в коем случае не с яблоками, как забавно пошутил в своём произведении господин Роберт Льюис Стивенсон подобных глупостей на военном корабле не предусмотрено. Нет, монументальные изделия бристольских бондарей хранили драгоценный дар барбадосских сахарных плантаций великолепный ром, молоко настоящего моряка. И при определённой ловкости можно было пробраться к заранее просверленной дырочке в пузатом деревянном боку, и через соломинку сцедить в прихваченную кожаную флягу пинту-другую. Не забыв, разумеется, вдумчиво и тщательно продегустировать напиток.
Процесс под названием «сосать обезьяну» требовал особой осторожности, ведь в случае поимки шкуру спустят плетями, и обычно поход за выпивкой поручался именно таким неудачникам, как Салливан. Даже если и расскажет во время наказания, что действовал по чужому принуждению, то кто же поверит известному врунишке и вору?
Самым трудным оказалось выбраться из орудийной палубы, где подвешен гамак Джима, и проползти под настоящими койками (с настоящими соломенными тюфяками!) в кубрике морских пехотинцев. Так уж заведено, что они, не тюфяки пехотинцы, служат щитом и стеной между офицерами и командой. Как выяснилось, не такой уж непреодолимыми. «Геркулес» мягко переваливался с борта на борт на атлантической волне, и некоторый шум при передвижении всегда можно было принять за стук перекатывающихся при качке башмаков. Эти сволочи могут себе позволить спать разутыми! И жалко, что у них нет так понравившихся серебряных пряжек.
Вот и долгожданный
трап, ведущий вниз, в надёжную темноту. Его, правда, охраняет здоровенный немец с рыжими усами, но разве кто сможет тягаться в пронырливости с настоящей «пороховой обезьяной»? Ползком, старательно уходя от пятна света, отбрасываемого качающимся фонарём... теперь застыть и затаить дыхание... не двигаться...
Часовой лениво скользнул взглядом по куче рваных джутовых мешков (какая сволочь их тут бросила?), зевнул, и отвернулся. Салливан крепко стиснул зубы, придерживая завязки придуманной им самим накидки, и пополз дальше, пользуясь благоприятным моментом. Трап предательски скрипнул, но звук тут же потерялся в сотне других скрипов, всегда сопровождающих движение корабля.
И вот, наконец, ОНО заветное и долгожданное отверстие в бочке, искусно заделанное предыдущими визитёрами, но легко обнаруживаемое даже на ощупь. Особенно если знать, где искать. Нажать пальцем... затыкающий дырку чопик проваливается внутрь... не беда, в кармане есть ещё один, вырезанный точно по образцу. Другая рука нашаривает спрятанную в щели переборки длинную соломинку есть!
Сначала долгий-долгий глоток, насколько хватает дыхания и места в желудке, потом чуть отдышаться и припасть ещё. Тёплая волна зажигает в брюхе жаркий и уютный огонь, распрямляются уставшие за день ноги, перестают болеть разбитые кулаками барона фон Тучкофра губы и нос...
Барона? Кто сказал, барона? Везде мерещится голос этого злого артиллерийского офицера. Нет, не мерещится... отчётливо слышно, как часовой у трапа отдал рапорт на незнакомом языке, вот темноту трюма чуть раздвинуло тусклым светом масляного фонаря, и застучали башмаки. Те самые башмаки из толстой кожи, на тройной подошве, с серебряными пряжками. Джим перестал двигаться и забился в узкий промежуток между бочками, куда не пролезли бы и отощавшие корабельные крысы. Сердце колотится громко, остаётся только молиться, чтобы проклятый барон не услышал этот грохот... И зубы начинают сами собой выстукивать джигу. Но что оказалось самым страшным фон Тучкофра сопровождал донельзя довольный сержант Симмонс.