Я думал, здесь зáмки, а ни одного не видел, сказал Синеглазый. Он вылез к ним из оврага и лег рядом.
Замки здесь,
а не зáмки, зло бросил Одноухий.
Ты откуль родом-то? спросил Старик паренька. Окаешь все.
Из Владимира, смутился Синеглазый. Там все окают.
До войны-то чем занимался?
В школе учился.
Старик вздохнул, вспомнил своих ребятишек, когда всей гурьбой бегали в школу. Мальчишки колотили друг дружку сумками с учебниками, в доме все стены были в чернилах, и куда ни сунься учебник лежит. Чистая академия в избе! Зато грамоту все осилили, народ образованный. Не стыдно перед людьми.
У нас весной хорошо. Синеглазый тоскливо глядел на цветущую вербу.
А я зиму люблю, сказал Одноухий. Мороз, деревья лопаются, а я, бывало, грудь нараспашку и хоп хны! А ты, дед, чего любишь?
Старик не ответил. У него сжало сердце, будто кто железными пальцами стиснул. Уже не раз его так прихватывало: в глазах потемнеет, вздохнуть не может. И эта пробежка доконала его. И как только ушли! Чудо сотворилось.
Старик полегоньку, боясь, что сердце совсем остановится, сполз вниз, примостился под кустом, подсунув под голову полосатый лагерный колпак, затих. Боль в сердце не отпускала.
Старик очнулся в предчувствии непоправимой беды. Стояла могильная тишина. Нет ничего страшнее тишины, когда опасность близка, когда чувствуешь ее, но не видишь. Старик не видел мальчишек, они были у него за спиной.
Ганс, наставив пистолет, со страхом и ненавистью глядел на русских.
Хенде хох! крикнул он сорвавшимся голосом.
Одноухий взвился пружиной, а Синеглазый как приподнялся на руках, так и застыл, испуганно хлопая спросонья глазами. Старик же обмяк, поняв, что это конец.
На краю оврага стояли мальчишки с боязливыми и настороженными глазами. Они были с оружием: автоматы, пистолеты. Они нашли русских по кашлю. Уже совсем было прошли овраг, заросший кустарником, как услышали кашель Одноухого. И теперь стояли над русскими, не зная, что делать.
Одноухий затравленно поозирался и кинулся на четвереньках вдоль оврага в гущу кустарника. Ганс выстрелил и промазал.
Хальт!
Одноухий замер, съежился, ожидая выстрела в затылок. В его лагере любили расстреливать в затылок. Старик и Синеглазый бежать не пытались. У Старика будто удавкой стянуло сердце, а Синеглазый не мог ступить на ногу.
Под наведенными дулами они выбрались из оврага, и их повели к дороге. Синеглазый прыгал на одной ноге, его поддерживал Одноухий. Позади плелся Старик, схватившись за сердце.
Шнель, шнель! покрикивал Ганс с торжествующим презрением.
Я б тебя шнелькнул, недоносок, все б штаны замарал, процедил сквозь зубы Одноухий.
Жилистый, коренастый, но теперь уже усохший, Одноухий все еще был силен и вынослив. Не сломили его ни лагеря, ни чудовищные работы. Большие руки его сохранили еще цепкость и хватку. Он этими ручищами не раз вышибал зубы в драках и не таким сосункам.
Всего было в его жизни. Он безродный, отца-матери не помнит, жил у тетки, вольной бабы подсобницы на строительстве. Тетка целыми днями таскала кирпичи на носилках снизу вверх, на этажи, и руки ее вытянулись. Ночами стонала от боли. Любила выпить, попеть песни, поплясать и насчет мужиков тоже была не промах. Всего он насмотрелся в уральской дымной слободке и поэтому на любовь глядел просто. Есть девка не зевай, а то другой схватит. Школу бросил в шестом классе. С уркаганами знался, приводы в милицию имел. Потом все же за ум взялся, ФЗО окончил. Работал третьим подручным сталевара в мартеновском цехе. Лопатой владел ловко, здоров был теперь половина осталась. Работал до седьмого пота, а после смены любил пройтись по городу, чувствуя, как силушка по жилушкам играет, и чтоб все видели, что вот он рабочий, вышел из проходной и теперь идет хозяином по улице и заслуженно отдыхает, пиво пьет, неторопливо ведет беседу о делах заводских. Как рабочим стал деньги пошли. Мартен хорошо план выполнял. Приоделся: костюм коверкотовый купил, «прохорята» сапожки хромовые приобрел, напускал по моде гармошкой. Цветок в петлицу, кучерявый чубчик набок из-под кепочки с пуговкой на макушке, папиросу «Пушку» в зубы и пошел-загулял «парень молодой, в красной рубашоночке, хорошенький такой». Девки липли. Мордой не вышел, но липли. Нахальный был и веселый, умел обращаться. Говорят, девки рост любят. Может, и любят, а вот он ростом подкачал, но сила в руках играла. Этими ручищами баб и девок перещупал со счету сбился. Трехжильный, потому и в лагерях выдюжил
Рыжий мальчишка с кинжалом на поясе что-то крикнул и показал рукой в сторону. Среди поля стоял аист с неуклюже опущенным крылом.
Он издавал барабанную дробь клювом, топтался на месте, замирал с печально поникшим крылом. Мальчишки оживленно залопотали. Вожак их в кожаных трусах ткнул пальцем в троих, и они побежали было к аисту напрямик через озимые. Вожак что-то крикнул вдогонку, и мальчишки перешли на межу.
Старик подивился этому и удовлетворенно подумал: «Понимающие растут. Зря хлеб не топчут. Ишь как он их приструнил, чтоб по озимым не бегали. Что ни говори, а народ аккуратный».