Девки головинских деревень под руки приводили к нам на бережок раненых. Отмывали водой, перевязывали платками, разорванными рубахами.
С двух сторон битых-перебитых всерьез и налегке насчитывалось свыше двухсот человек. Большинство из них на своих ногах могли добраться до Устьянской больницы.
Драка считалась вполне мирной, без жертв. И потому не вошла в историю генеральных драк головинщины с монастырщиной, скоро была забыта.
Мой отец от удара острым камнем чуть повыше левого глаза получил в схватке глубокий шрам и некоторое время гордился этой отметиной, как наградой…
Из-за чего назревали и возникали драки, ни тогда, ни после никто не мог объяснить.
10. КАЗАКИ
ОТ ДЕРЕВНИ Ивановской до речки Лебзовки они мчались – пыль столбом. На речке спешились, выкупались и стали коней купать. Из нашей Попихи все это видели, и, поскольку от казаков добра не ждали, мужики поголовно, кроме десятского Пашки Петрушина, попрятались, кто где мог. Кто в сарае в сено зарылся, кто в подовин за печку укрылся, в стога и в скирды залезли, а некоторые догадались убежать в кокоуревский ельник, куда никакой казак не проберется при всем желании. Остались в деревне одни бабы с ребятней мал мала меньше.
Шесть всадников в белых гимнастерках, ружья за спиной, сабли сбоку, въехали в Попиху. Несколько баб перестали на задворках шевелить сено, вышли на улицу. Притихли, с опаской поглядывая на круглолицых, упитанных казаков. Старший из них крикнул:
– Бабы, молока! Да нет ли похолодней, с погребка?!
Шесть кринок молока опорожнили казаки мгновенно, не сходя с лошадей. Один из них сказал за всех спасибо и спросил:
– А почему такая мертвая деревня? Где мужики?
Бабы неохотно ответили:
– Кто где – кто на сплаве, кто на рыбалке, кто на пожнях докашивает…
– Не нас ли испугались?
– Зачем пугаться, – отвечали бабы, – наши мужики смиренные, зла никому не делают. Стегать их не за что… – Говорят бабы, а сами робеют: у казаков нагайки в руках плетеные, с оловянными наконечниками.
Из другого конца деревни по пыльной улице в стоптанных валенках, не робея, шел, переваливаясь с боку на бок, бобыль Пашка Петрушин. Подошел, поклонился:
– Здравствуйте, господа начальнички… И нас не миновали. Ваше дело тоже подневольное – куда пошлют да что прикажут, то и делаете. Служба!
– Смотри, какой философ! Ты лучше скажи нам, почему и куда мужики попрятались? – спросил старший.
– Куда – не знаю, а почему – известное дело почему: не хотят быть поротыми.
– А за что? Чего они такого натворили?
– А ведь и ни за что можно под горячую руку. Страху-то вы кое-где поднагнали, вот и прячутся.
– Да не ври, Пашка, на людей, все при своих делах, никто не хоронится. Чего тебе дурь в голову лезет напраслину возводить? – возразили бабы.
– Во все века прятались, – невзирая на соседок, продолжал Пашка, – наша местность такая: от Грозного Ивана прятались, от новгородцев прятались, от польских панов прятались, от никоновцев прятались, теперь вас побаиваются. А почему? Рассудите сами…
– На обратном пути рассудим, – пообещал старший, – зря прятаться не стали бы. Видно, есть отчего.
– А ничего нет, – занозисто ответил Пашка, – у нас тут не плуты и не воры, не разбойники. А свой закон: береженое и бог бережет, против сильного не борись, с богатым не судись…
– Поехали, хлопцы! – скомандовал старший.
Пришпорив коней, все шестеро понеслись по большому проселку.
– Бог миловал! – перекрестились бабы.
Казаки возвращались из своего объезда другим путем. Больше их в Попихе не видали.
11. КОЛЕЧКО
КОГДА смерть стоит у порога, не трудно догадаться, что она скоро войдет в избу.
Моего отца, охваченного после очередной драки «антоновым огнем», фельдшер объявил безнадежным.