Николай Мхов Далекие охотничьи годы
Мечтатель
Я снял сапоги, разостлал тужурку, бросил в изголовье ягдташ, с наслаждением растянулся. Собака распласталась у ног, и мы мгновенно заснули.
Разбудил лай и хлесткая ругань.
Я осадил Джильду, вылез из шалаша и очутился перед длинным, худым человеком с узким лицом, покрытым рыжей щетиной. Ружье на веревке, заменяющей погон, было приставлено прикладом к ноге, широкая ладонь упиралась в нечищеные, ржавые стволы.
Рваные, с разноцветными заплатами штаны, потрепанные, с задранными носками лапти, пиджак без пуговиц, опоясанный тесемкой, кожаный, из голенища старого сапога, патронташ, суконный, вконец изношенный картуз с измятым, обвислым козырьком делали незнакомца своеобразно живописным, в стиле дореволюционных российских охотников-крестьян. Голос у него был хриплый, простуженный, но крикливый.
Не здороваясь, не интересуясь, кто я, как очутился в его шалаше, он набросился на меня с такой изобретательной бранью, что Джильда, замолкнув, удивленно уставилась на него.
Так состоялось мое знакомство с Василием Андреевичем Журавлевым знаменитым ловецким охотником и рыболовом, именуемым сельчанами просто Журавлем.
Позже несколько лет подряд я с удовольствием проводил весенние охоты на Окском разливе в обществе Журавля. Подсадные у него были замечательные, пролетной дичи видимо-невидимо.
Мог ли я при первой встрече предположить, что за нескладной, неряшливой, несуразной внешностью, за этим говором, пересыпанным руганью, скрывается добрейшее существо с возвышенной душой поэта-мечтателя?
Скажет, бывало, восторженно выругается, прислушается к чему-то, шепотом спросит:
Чуешь? и, не дожидаясь ответа, пояснит: Поет!
Ты про что, Журавль?
Про что, про что! рассердится Журавль, отвернется, плюнет и, помолчав, объяснит: Разлив поет!
Перед глазами до горизонта блестит, переливается серебром Окский разлив. В ликующей голубизне свистит, звенит, перекликается дичь действительно, «поет» разлив.
Журавль сидит на носу челна, в завехе, устроенной в торчащем из воды кусте. Знаменитая кряковая Верка вожделенно распласталась на кругу и от страстного призыва уже не кричит, а как-то хрипит, раскинув крылья, вытянув шею. Шагах в пятнадцати от нее хорохорится красавец селезень в брачном уборе то бок покажет, то грудь, то хвост, но ближе не подплывает, сторожко косясь на густо-зеленый, подозрительно темный на фоне светлой воды шалаш.
Журавль тщательно выцеливает и опускает ружье. По небритой щеке ползет слеза.
Экая красота! он снимает картуз, крутит головой, вздыхает. Селезень испуганно, шумно срывается, а утка, собрав крылья, поднявшись на ноги, оскорбленно орет ему вслед. Пущай живет! умильно хрипит Журавль и, шмыгая закрасневшимся носом, стыдит Верку: У-уу, бесстыжая!
Сидим у костра. Над огнем котелок с варевом, на сучках березы ружья.
Журавль слушает. Узкое его лицо расплывается в блаженную улыбку, становится детским, открытым, милым.
Ты что?
Чшшш!.. он выставляет предостерегающе палец, жмурит глаза и, словно боясь кого-то спугнуть, шепчет, указывая на ружья: Играють!
Легкий ветерок шевелит листву, тихо посвистывает в стволах: «фь-и-и» Хозяин из Журавля получился никудышный. И не потому, что он ленился, не умел ничего делать или не любил крестьянствовать нет, причиной
всему была необычайнаяего доброта. Нашумит, накричит, изругает всего с ног до головы, а в заключение вздохнет и отдаст свое последнее.
Да что ты, окаянный, делаешь! Разоритель непутевый! набрасывалась на него Марья, хлопотливая, не под стать ему миловидная его жена. Ирод! Все роздал, с чем сам-то остался?
Журавль смущенно шмыгал носом, гладил костлявой лапищей белокурую головку семилетнего сына Кольки и виновато оправдывался:
Вишь ты, Мань, какое дело: баба она одинокая, глупая, без коромысла ей ни в жисть бадейки не допереть! А я, вот те крест, новую такую смастрячу ахнешь!
Оказывается, соседка-бобылка пришла со слезным горем: коромысло переломилось не с чем за водой ходить. Журавль изругал ее, нашумел, напустил страху и, не спросясь жены, отдал единственное в доме коромысло.
Боже ж мой! Неужто ж мы с тобой, Маня, воду принести не осилим? заключил он.
В колхоз он вступил один из первых и сразу так горячо уверовал в артельное ведение хозяйства, что каждому возражающему за отсутствием доказательных слов подносил к носу тяжелый, как кувалда, кулачище.
Представление о счастливом будущем исходило у него от непосредственной доброты и простодушия.
И вот, милый ты мой, Михалыч! щуря рыжеватые глаза, мечтал Журавль. Ни тебе раздора, ни бабьего визга! Всё черед чередом, тихо, благородно, в полном для твоей души удовольствии! И тебе говядина, и тебе масло, и тебе пироги! Сапоги охотничьи на бычьем пузыре, восемнадцативершковые вытяжки! И чего хошь: хошь галифе, хошь гимнастерка, хошь пинжак суконный али тужурка хромовая в пупырчиках! Ружье самое что ни на есть тысячное, бескурковое!.. А бабы! К примеру, моя Манька: туфли на каблучках, лаковые носочки, кофточка, юбочка шелк! Идет, как осина на ветру шумит! И не токмо что там: «Окаянный, рыжий дьявол!», а «Васенька! Василий Андреевич! Товарищ Журавлев, не желательно ли вам, к примеру, кохфею али, может, пропустить лафитничек для аппетиту?» Обходительно, деликатно!..