Это видно! с удовольствием кивнул Страус, которому беседа явно нравилась. Я тоже занимаюсь спортом, теннисом. Вы хорошо выглядите, и я бы никогда не дал вам больше сорока лет! А то и тридцати пяти! Если убрать седину тридцать пять, не больше! Если вы покрасите волосы, то вполне сойдете за тридцатилетнего. Так, Пегги?
Он обернулся к женщине, та с легкой улыбкой осмотрела меня (ту часть, что возвышалась над столом), облизнула губы розовым язычком и глубоким грудным голосом, неожиданным для стройной и невысокой фигуры, сказала:
Да-а в высшей степени брутальный мужчина! И седина ему к лицу. Но если покрасит волосы будет выглядеть совсем молодым! Настоящий мужчина. Вероятно, ты нравишься женщинам, Майкл?
Мое имя она произнесла на английский манер, но я не протестовал:
Дорогая Пегги нужно спрашивать у тебя, нравлюсь ли я женщинам. Откуда мне знать?
Она широко улыбнулась, еще раз осмотрела меня, чуть прищурив глаза, и, медленно кивая, сообщила:
Да, нравишься. Вон какие крепкие руки, все в венах, сильные, наверное! Такими руками как сожмешь женщина и растает!
Пегги, Пегги! Что ты! При начальнике соблазнять автора?! Как тебе не стыдно?! Страус нарочито притворно помотал головой и вдруг расхохотался. Да, Майкл, с первой встречи покорить мою Пегги это надо уметь! Она даже раскраснелась вот ведь как ты ее возбудил! Но тсс я понимаю, ты тут со своими спутниками, и тебе такие разговоры вести неловко.
В английском языке нет обращения на «вы», потому разговор мне казался очень уж невежливым, что ли. В моей прежней жизни я терпеть не мог, когда люди младше меня, незнакомые мне, начинали «тыкать» и обращаться со мной неуважительно. Но это не тот случай, у американцев все гораздо проще. И это даже хорошо.
Страус сразу просек, кто такой мой переводчик, и в этом нет ничего удивительного. Не дурак же он, в самом деле. Тем более если печатает Солженицына.
Скажи, Майкл, а как тебе пришло в голову написать роман? Ты долго вынашивал план написания? У тебя был готовый сюжет? Я слышал, ты пишешь как из пулемета строчишь. Как так у тебя получается? Не поделишься секретом? Или ты писал, а рукописи складывал в стол? Тогда зачем ты их складывал? Не издавал?
Я задумался. А что ответить? Что у меня ящик с рукописями, которые я время от времени достаю и отдаю в издательство? Что еще я могу сказать?
Знаешь, Роджер один наш русский писатель сказал: когда я пишу, ощущение такое, будто моей рукой кто-то водит по бумаге. Дьявол это или бог неизвестно. Но вот так. Так же и я сажусь писать, и в голове у меня рождаются слова, и эти слова я переношу на бумагу. Получается быстро? Ну и слава Господу, что быстро!
Ты верующий, Майкл? быстро спросил Страус, покосившись на моих спутников.
Это интимный вопрос, можно я не буду на него отвечать?
Я незаметно подмигнул Страусу, и тот чуть кивнул мол, понял!
Конечно, конечно! Прости, что спросил! Вероятно, ты слышал про наше издательство. Мы издаем не только наших, англоязычных, писателей, но и ваших, русских. Кстати, скажи, как ты относишься к творчеству вашего писателя Солженицына? Ты же в курсе, что ему в октябре этого года дали Нобелевскую премию?
О-о я просто физически почувствовал, как напрягся, окаменел переводчик! Как замерли мои издатели! Вот это вопросец! Ну да ладно где наша не пропадала! Держись, Исаич, щас я тебе наваляю пилюлей!
К Солженицыну или к его произведениям?
Хм интересно! И то, и другое! Страус довольно осклабился. Похоже, что тебе не очень нравится твой коллега!
Это мягко сказано не нравится. Я считаю его негодяем. Когда Солженицын сидел в лагере, он служил осведомителем у лагерной администрации. Я не знаю, считается ли это предосудительным у американцев, я не очень знаком с вашим менталитетом, но у нас быть осведомителем это большой грех. А кроме того, есть такая информация, что его лучшие романы «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор» написал не он. Другой писатель, имени которого я не знаю. Все остальное у Солженицына обыкновенная графоманщина, глупость!
А в чем, вы считаете, глупость? вмешался журналист, который с нескрываемым интересом прислушивался к нашей беседе. Теперь он не был похож
на сонную морскую свинку, передо мной сидел хищник, акула пера, и эта акула кружила вокруг меня, с каждым кругом сокращая расстояние перед атакой. Что, разве не было сталинских репрессий? Разве не уничтожали инакомыслящих? Разве перед войной не расстреляли лучших военачальников? В результате чего страна понесла гигантские потери! И едва-едва выиграла войну! С нашей помощью!
Ах ты ж сука вон как завернул! «Едва выиграла»! «С нашей помощью»! Уже сейчас они это говорят, а что будет через пятьдесят лет? Франция, видите ли, победитель в войне! Америка победитель! Ах вы ж бесстыжие твари! Ну, держись! Щас и ты получишь! И плевать мне на ваше издательство!
Начнем с расстрела военачальников. Их надо было расстрелять. Эти негодяи готовили переворот. Они на самом деле тайно вели переговоры с Польшей и Германией. А какая власть потерпит заговор высших военачальников? Да еще и троцкистов? Мало кто за границей вообще понимает, что такое троцкизм. И чем он был страшен. Троцкий проповедовал теорию перманентной революции, которая не кончится никогда пока революция не охватит весь мир и пока красными не станут все страны! И не важно, какие жертвы для этого должны быть принесены, сколько погибнет людей это ведь для дела революции! Это правильное дело! В отличие от Троцкого Сталин был созидателем и реалистом. Он не желал заливать кровью весь мир, он строил. И построил гигантскую страну, которая потом и победила фашизм. Я не скидываю с него ответственность за репрессии, но масштаб их был совсем не таким, каким его преподносит нобелевский лауреат Солженицын. Кстати, он сам говорил, что премию он получил не за книгу, а в угоду политической конъюнктуре. Ваша Нобелевская премия с некоторых пор превратилась в позорище, она насквозь политизирована и контролируется Западом. Попомните мои слова наступит день, когда люди будут плеваться, видя, кому и за что дали премию мира. Будут ругаться нецензурными словами, услышав, что премию по литературе дали за убогие слова песни рок-музыканта. Премия изжила себя, сделалась инструментом, оружием в идеологической борьбе двух систем советской и западной.