«Зайцем» на Парнас
ПОВЕСТИ
КОНЕЦ ГУБАНА
I
Голая продолговатая комната с отсыревшими углами, некогда служившая рекреационным залом в гимназии госпожи Дарницкой, наполнилась простуженным кашлем, гомоном. Сквозь толсто запушенные окна смутно пробивался голубоватый свет раннего январского утра.
Больше дыши, острили воспитанники. Скорей воздухи нагреются!
В ожидании завтрака они, как умели, коротали субботнее время и согревались. Вдоль стены «жали масло»: цепь десятка в полтора ребят, затискав одного подростка в угол, давила его до тех пор, пока он, весь красный, чуть не со слезами на глазах вырывался. Подросток тут же перебегал в другой конец цепи и с азартом начинал давить плечом ближнего, «выжимая масло» из того, кто теперь оказывался в углу. В сторонке на полу играли в «чика-бука»: невысоко подкидывали кверху айданы крашеные косточки из коленных суставов барана, имевшие в интернате хождение наравне с «лимонами» обесцененными миллионными «совдеповскими» купюрами.
Вот, поеживаясь с мороза, порог переступил долговязый воспитанник, остановился посреди зала, отыскивая взглядом товарищей. Сзади к нему немедленно подкрался веселый, бойкий паренек Васька Чайник, тихонько опустился на четвереньки. Ближний из ребят сильно толкнул в грудь зазевавшегося долговязого, и тот полетел назад, словно через колоду, стукнулся затылком об пол. Вокруг поднялся хохот. «Кувыркайся, дружок!» «Гля, братцы, клоун появился!» Плакать было нельзя, это вызвало бы только всеобщие насмешки: не разевай рот. Поэтому долговязый, болезненно улыбаясь, молча отошел к стене, в безопасное место.
К закрытой двери столовой то и дело подходил то один интернатец, то другой, заглядывали в щелку.
Ну как? спрашивали их.
Хлеб раскладывают.
Скорей бы, зануды, пускали, а то кишка кишке шиш кажет!
В зале то и дело завязывались ссоры, сыпались зуботычины, слышался скулеж. Сквозь толпу деликатно пробирался дежурный воспитатель Ашин молодой, в потертом пальто с поднятым заиндевелым воротником.
Не балуйтесь, мальчики, говорил он тоном человека, неуверенного в том, что его послушают.
И действительно, ребята уступали ему дорогу, но затрещины вокруг раздавались не меньше и каждый продолжал развлекаться, как ему заблагорассудится.
Тягуче заскрипела уличная дверь с двумя кирпичами, подвешенными на веревке вместо блока, и в зал вошел скуластый, широкоплечий парень лет семнадцати в черном добротном полушубке до колен, в поярковых валенках. Он не торопясь снял шерстяные перчатки, поднял наушники шапки; движения его больших, сильных рук были уверенны, черные глаза из-под густых сросшихся бровей смотрели пытливо, властно, смуглые, почти оливковые щеки покраснели от холода.
Чего, ребята, бузу затеяли? негромко, ломающимся баском сказал парень, подходя к «жавшим масло». Не нашли развлечения получше?
Занятые возней воспитанники не расслышали его слов. Те, кто заметил, начали толкать ближних:
Ша, хватит! Видите: председатель исполкома.
Да мы согреться, Горшенин, сказал бывший казеннокоштный духовного училища Ахилла Вышесвятский.
Обязательно на головах ходить? насмешливо спросил Кирилл Горшенин.
Не замерзать же! Пришли завтракать, а он на целый час запаздывает.
Ахилла Вышесвятский был длиннорукий подросток с крепкими покатыми плечами, смышленым взглядом. Одет в форменную шинель со светлыми пуговицами, прочные сапоги. Из-под картуза с темным пятном от споротого герба выглядывали льняные косицы давно не стриженных волос. Держался он уверенно, за себя умел постоять.
Масло надо жать из буржуйских сынков, сказал Горшенин. А вы лишь костями стучите. Поберегли б остаток жирка: видали, какой мороз? Младшие классы
нынче в школу не идут, занимается только вторая ступень Что касаемо завтрака, сами знаете: дров в интернате нет, печку топят угольным штыбом, а он горит плохо, вот повариха и опаздывает. Сейчас сам проверю.
Взъерошенные, запыхавшиеся ребята, весело переговариваясь, рассыпались по залу. Кирилл Горшенин прошел на кухню. Как старший воспитанник и председатель исполкома, он пользовался в интернате большим авторитетом.
Из столовой показался дежурный хозяйственной комиссии, позвонил в колокольчик.
Первая смена, становись!
Сразу возле двери вытянулась длинная очередь малолеток, в добрую полсотню человек. Воспитатель Ашин, насколько мог, выстроил ребят, проследил, не затесались ли старшие охотники до лишней порции. Интернат имени Степана Халтурина был перенаселен, и кормежка производилась в три смены. Городской отдел народного образования старался помочь всем сиротам и направлял в него детей сверх нормы.
С улицы вошел новый воспитанник. Сидевший на топчане кучерявый, верткий казачонок Данька Огурец толкнул локтем товарища:
Приперся, ябеда.
Его сосед, Ефимка Терехин, с лиловой от чирия шеей, завязанной тряпкой, обутый в разные валенки, негромко обронил:
У, паразит, нет на него хворобы!
Оба замолчали и с недоброжелательством стали смотреть на Калю Холуя. (По интернатской привычке многие имена здесь коверкались на свой лад. Вместо Вячеслав говорили Славона, вместо Петра Пеца, Михаил звучал Миха, а Николай Каля.)