Рэми ждал. Сидел
на той же скамье, что и вчера, тыкался носком сапога во влажный песок и, сколько не силился, не мог понять, о чем говорил старшой. И слова друга, когда тот вышел, понял не сразу:
Поживешь пока здесь. Поможешь.
Но... начал было Рэми и бросился за Жерлом к калитке, но резко остановился, услышав:
Ты ведь этого хотел?
Рэми не знал, чего он хотел. В замке было знакомо, спокойно. Но этой весной все изменилось. И Брэн за хлопотами волчонка замечал все меньше, с Мией был, к свадьбе готовился. Мия счастливая ходила, Рэми младшим братишкой величала, одаривала любовью. Но Рэми знал после свадьбы дети пойдут и молодым не до приблудного мальчишки будет. А жить как-то надо. И мать из деревни забрать надо. И сестру. Негоже это своих бросать, негоже это, когда в доме есть хозяин, мужчина, а семья на милости деревни живет.
В доме же дедушки Захария было как-то... спокойно. Тут Рэми был нужен. И когда дедушку на скамью под дом выводил, и когда сидел у его ног и повторял за ним заветные слова, и когда дикое зверье, как учил старик, к дому призывал.
Будь осторожен, внучек, через силу шептал Захарий, наблюдая, как Рэми играл во дворе с медвежонком. Крупный зверь он силы своей не знает. Чуть зазеваешься и...
Рэми, помнится, тогда лишь улыбнулся. Он с каждым днем все больше влюблялся в лес, забывал казавшийся теперь далеким замок, где все было неправильным, неживым, ненужным. А вот лес, вот он, рядом. Свободный и непобедимый. Он по ночам кричит филином, умирает с писком мышонка, встает на тонких ногах только родившегося олененка.
Кругом было столько интересного, колесо жизни вертелось непрерывно, и за каждым движением, за каждым вздохом наблюдали тысячи глаз. Счастье душило, подкатывало к горлу горьким комком, и Рэми вставал на рассвете, боясь тратить драгоценные мгновения на тревожные сны.
Неуемный ты, шутил дедушка. Живи, внучек, еще успеешь всему научиться.
Рэми вновь смеялся, глядя, как льется в окна щедрое этой весной солнышко. Приготавливал для дедушки завтрак и уносился в лес, слушать, наблюдать, чувствовать. Жить.
А вечерами, еще холодными, сидел у ног старика и слушал. И о зверях слушал. И о дочке Захария, которую унесла веселая речка, и о жене, что по дочке тосковала да и сама в эту реку прыгнула. Голос старика хрипел, а новые, еще неведомые до этого знания, оставались в памяти надолго. Потому что было интересно. И казалось Рэми, что он прожил тут вечность, и целую вечность сухие пальцы старика перебирали его волосы, а ласковый голос рассказывал сказки.
Запомни, Рэми, приговаривал Захарий, гладя уснувшего на его коленях зайчонка. Кто-то должен жить, кто-то должен уйти. И лучше, если живут молодые, а уходят такие, как я.
Он улыбнулся узкими губами, и морщины на его лице стали глубже, наполнились тьмой, а лицо на миг сделалось страшным. Зайчонок встрепенулся на коленях заклинателя, щелкнул длинными ушами, посмотрел на человека взглядом, от которого сердце защемило.
В ту ночь душил запах скошенной травы, и Рэми ворочался на узкой кровати, то впадая в забытье, то вновь из него выныривая. И зов из темноты, обычно едва различимый, отзывался в голове набатом, разливал горечь по груди и сушил горло.
Рэми...
Цепляясь в застиранные простыни, Рэми вспоминал ни с чем не сравнимое чувство мощи, опасной, тянуще привлекательной, когда знаешь стоит сжать пальцы и чужая жизнь рассыплется, пеплом развеется по ветру. Мир становился огромным, бескрайним, и ты вдруг чувствовал в нем все шелестящие вокруг деревья, рвущихся в вышину птиц, бегущие под ступнями подземные реки.
Да, мальчик мой, да...
Рэми сглотнул, вышвыривая из себя чужой голос. Это неправда. Всего лишь тягучие сны, кошмары. Не может быть ни у одного человека такой мощи. Не хочет Рэми вновь ощущать на пальцах тугие нити судьбы... потянешь за такую, и опять кто-то умрет. Или изменится. Или станет марионеткой с неживыми глазами... такой же куклой, какая была у циркача, приезжавшего в замок.
Все, что может навредить, может и спасти. И наоборот. Разве ты сам не знаешь? Разве не подавал больным отвары вместе с матерью, разве не знаешь, что чуточку дать больше... но и меньше дать нельзя.
Рэми распахнул глаза и медленно сел на кровати. Он вплел пальцы в волосы, судорожно вздохнул и замер: тишина вокруг была почти живая. Плел мрачную паутину заглядывающий через окна месяц, сыпал призрачными звездами на бескрайнее небо. Тяжело дыша, Рэми поднялся и широко раскрыл окно, впуская холодный, полный запаха покоса ветер.
Все приходит, все уходит, ты же знаешь... ты, дитя судьбы, это очень хорошо знаешь, правда?
Рэми оперся ладонями об узкий подоконник и выглянул в сад. Тело прошила
мелкая дрожь, сон будто рукой сняло: лунный свет высвечивал под яблонями живое море. Зайцы и лисицы, волки и олени, все стояли рядом, густо, плечо к плечу, молча, и дружно смотрели в распахнутое окно.
24. Арман. Последний день перед праздниками
Вы ее балуете, мой архан.
Жизнь ее не балует, отвечал Арман, опять удивляясь, но все более лениво, почему он терпит от слуги такую вольность.
Нар округлился в последнее время, из взгляда его исчез давний страх, а на замену ему пришла какая-то упрямая, непонятная уверенность. Слуга незаметно стал незаменимым: появлялся, когда был нужен, исчезал, когда становился лишним. Он ухаживал за одеждой Армана, за его оружием, за его доспехами, следил за его перепиской и письменными принадлежностями. Лично убирал его комнату, седлал ему коня, сам приносил еду. И волком смотрел на каждого, кто осмелился хоть слово сказать против Армана.