Саша Бер Кровь первая. Арии
Пролог
Но за стенами города большого, что на возвышенности был поставлен, другая жизнь, другие нравы, жизнь избранных, уж нечета простолюдинам. В строениях из обожжённой глины, пронизанный канавками и самотёками умело мастеровым умом и прозорливостью ушедших предков. И крыши многослойные с покатыми углами ни ветру, ни дождю и шанса не давали проникнуть внутрь. Внутри строений было сухо и тепло, и дров хороших, да и жира для огня в достатке. А так как мерзкая погода остановила ход обычной жизни городской богемы, последней ничего не оставалось, как от безделья впасть в дурман запойный, да повсеместно власть отдать разврату. Так в беспробудном забытьи кутёж стоял уж все забыли день, который.
Лишь старый жрец, что был верховным, оторван был от общего безумья, он лёжкою лежал, прикованный к постели конечными своими днями бытия. Он полу-спал, полу-дремал, не ел, не пил, не жил, не умирал. При нём старуха у огня сидела тихо, и отречено, не сводя печальный взор от пляски язычков огня, о чём-то молча шевеля губами, и не понятно было толь сама с собой, толь с очагом беззвучную вела беседу. А где-то там из-за стены просачивался гам из голосов в порывах идиотских воплей, смеха, визга женщин в единый ком замешанный между собой во что-то непонятное для слуха: и гул стихии, лютовавшей по округе и тот разгул презренной похоти и бесшабашности морально опустившейся элиты.
Вдруг жрец очнулся, забытьё исчезло, боль притупилась, он открыл глаза, и капелька слезы скользнула по виску. Он сел на ложе, ноги опустив, и медленно окинул взором всё своё жилище. Остановил лишь взгляд на бабке у огня, наморщил лоб, как будто вспоминая: кто есть такая. Затем тихонько встал и медленно, беззвучно, словно тень, к входной двери проследовал, скользя безмерно длинным балахоном одеянья. И вышел вон, во мрак безумства естества природы. Там ветра тяжести порывы ударили во грудь и свежестью озноба и холодом небесной влаги хлестнули вдоль и поперёк, перехватив дыхание на миг. И пробирая до костей промозглая вода почти мгновенно пропитала одеянье и потянуло старческое тело к заполонённой лужами земле, как будто боги пожелали поставить старца на колени, но вместе с тем в то самое мгновенье ему в последний раз при жизни вернулась ясность разума былого. Он оглянулся и узрел старуху за дверным проёмом, что статуей застыла, цепенея страхом, узнал в ней первую жену. Он ей махнул рукой, мол в дом иди, не суйся. И не понятно даже для себя, зачем, он зашагал по лужам босиком на площадь церемоний к своим богам-асурам , без колебаний осознав, что боги уже в сборе и только ждут его прихода. Прошлёпав по воде, по всей площадке, он вышел на передний край и встал, как вкопанный, взирая с высоты полёта и город, что у ног его лежал и жалкие селенья за стенами и Море-Океан , бушующий чрез пелену дождя. Жрец всматривался вдаль и ждал неотвратимость чуда. Как никогда он был спокоен и сдался безысходности своей. И чудо началось, разыгрываясь пред очами старца векового. За занавесью из дождя увидел он, как родина асуров, священность вод которого казалось непоколебима от берега бежало, от дюн песчаных, пристань с кораблями бросив, дно оголив покрыв его лишь пеной. С огромной скоростью морская глубина куда-то исчезала, как будто чудище величиною с мирозданье одним гладком его всосало. Дно, оголённое и белое от пены в струях дождя, темнело постепенно и вот