Мы слушали Шестакова и думали: «Это же наука побеждать! В основе ее опыт боев в Испании, Одессе, под Харьковом и теперь здесь, в Сталинграде. С такой наукой будет легче бить врага!»
Многие из нас торопливо записывали все, что говорил командир. Я же на всю жизнь запомнил его науку. И до сих пор не сомневаюсь в том, что именно она помогла мне потом при самых крутых поворотах судьбы
Первая ночь в Зетах показалась нам бесконечно длинной: все замерзли, не могли спать. Немцы, конечно же, узнали о нашем месторасположении. И с рассветом обрушили такой бомбовый удар, какой никому из нас еще не приходилось испытывать.
Услышав знакомое завывание бомб, мы бросились в капониры. Увидели, как на одном из них бесстрашно, в полный рост стоял Шестаков и во весь голос командовал:
Всем в укрытие, быстрей, быстрей! Ложись!
Он проводил взглядом падающие бомбы до самой земли и тут же сам бросился в снег. Раздалась серия взрывов, от которых содрогалось все вокруг.
«Юнкерсы-87» или, как их называли «лапотники», тройка за тройкой заходили на аэродром, а мы ничего не могли предпринять самолеты в капонирах, их моторы позастывали, взлететь невозможно.
Бомбежка продолжалась минут двадцать. Потом наступила необычная звонкая тишина. Мы вылезли из укрытий, увидели на белом снегу распластанную человеческую фигуру. Подошли техник Жук. Это была единственная наша потеря от той бомбежки.
Немцы своей цели не достигли. Полк продолжал жить. Несколько самолетов, получивших незначительные повреждения, к вечеру были введены в строй.
Но урок, как говорится, пошел впрок.
Во избежание подобных «сюрпризов» организовали боевое дежурство экипажей. Больше внезапных налетов нам переживать не приходилось.
А мы, совершая в день максимально возможное количество вылетов, один за другим сваливали на землю тяжело груженные транспортные «юнкерсы». Они падали недалеко от нас, благодаря чему мы перешли на питание трофейными пайками. И кстати: с продуктами в то время у нас было бедновато.
В Зетах к нам прибыло пополнение Остапченко, Кильговатов, Киреев, Контанистов. Все ребята молодые, необстрелянные. Шестаков слетал с каждым. Помню, Киреев его разозлил тем, что в воздухе почти ничего не видел, у него была слабо отработана осмотрительность.
Два часа сидеть в кабине, крутить головой, замечать все вокруг! приказал ему Лев Львович. И чему их только в училищах учат, бросил подошедшему Верховцу.
Ускоренная подготовка, Лев Львович, ответил замполит. А два часа крутить головой обалдеть можно. Разрешите, я займусь с Киреевым.
Спокойствие и уравновешенность комиссара, как все продолжали его звать, подействовали на командира отрезвляюще.
Пожалуй, ты прав, Николай Андреевич. Вот что, давай-ка закрепим молодых за нашими «стариками». Пусть учат.
Годится. Я займусь Киреевым, Алелюхину поручим Кильговатова, Серогодскому Контанистова
А Остапченко пусть берет на себя Лавриненков, вставил командир. У него нет ведомого, вот и пусть готовит его для себя.
Так у Верховца, Алелюхина, Серогодского и у меня появилась дополнительная забота. Ребята оказались расторопными, восприимчивыми, быстро приобретали необходимые навыки. Не повезло только Контанистову, ему пришлось перейти к другому учителю: Василий Серогодский, получивший звание Героя Советского Союза за бои в Одессе, погиб. Погиб самым нелепым образом, отчего утрата его только с большей болью отдалась в наших сердцах.
А дело было так. На прежнем месте мы оставили один сломанный «як». Его отремонтировали, и нас с Василием послали за ним на По-2. Серогодский должен был пригнать обратно «як», я «кукурузник».
Когда улетали оттуда, Василий решил попрощаться с батальоном аэродромного обслуживания каскадом пилотажных фигур на малой высоте. И на глазах у всех врезался в землю.
Я не знал, как мне возвращаться в полк, что сказать Шестакову.
Докладывал ему о происшедшей трагедии и ждал, что на меня вот-вот обрушатся все громы и молнии шестаковского гнева. Но он выслушал меня, посерел лицом, как-то сжался, сгорбился весь, будто с гибелью Серогодского умерла и частица его самого.
Да это, пожалуй, так и было ведь он любил Василия, ценил его за веселый нрав, открытую, общительную натуру. У них был общим самый тяжелый период жизни одесский. А это значило очень и очень много.
Шестаков поднял на меня потемневшие от горя, печальные глаза, начал хрипло говорить:
Я не один раз приводил Василию слова Льва Толстого: труднее всего усваиваются прописные истины. Он посмеивался над ними и позволял себе иногда то, что рано или поздно должно было закончиться бедой. Я однажды наказал его за «бочку» сразу после взлета в наборе высоты. Но и это впрок не пошло. А небо ведь не смотрит, кто в нем рядовой летчик или герой. Перед ним все равны, оно никому не позволяет шутить с ним. Ах, да что теперь говорить! Нет превосходного парня, боевого летчика. Мотай, Лавриненков, на ус и другим расскажи, что бывает, когда нарушаются летные законы. Это все, чем мы можем помянуть Васю Серогодского
Проникновенные, идущие из самого сердца слова командира взволновали меня до слез. Уходя от него, я уносил разделенную с ним горечь тяжелой, безвозвратной, небоевой потери, как значилось в формуляре полка.