Азубу, если мои вычисления верны, было лет девять или десять. У него были сильные руки, широкая грудь и ноги, слишком тонкие для его роста. Хоть он и ходил всегда стоймя, однако я заметил, что он с трудом поднимает пятки и двигается наподобие орангутанга, ступая всей ступней. Редкая рыжая шерсть придавала его телу оттенок красного дерева. Пучки волос сгущались на щеках и на бедрах, были редки на животе и совсем отсутствовали на лице с покатым лбом и плоскими губами.
Подвижность его лица была изумительна, и различные выражения появлялись на нем с быстротой молнии: желание, удивление, любопытство, нетерпение сменялись одно за другим; эта немая игра лица изобличала страстную и отзывающуюся на каждое впечатление душу. Впрочем, я никогда не видел, чтобы
лицо Азуба менялось без видимой причины; в нем уже замечались проблески сознания и размышления.
Пример разъяснит мою мысль. Когда я в первый раз протянул Азубу маленькое карманное зеркало, он взял его в руки и начал внимательно рассматривать, то поворачивая его во все стороны, то долго водя пальцами по поверхности. Онемев от удивления, он вопросительно смотрел на меня. Я подошел, и мое изображение появилось в зеркале рядом с ним. Тотчас в его уме создалась известная аналогия. Я понял, что он вспомнил о многочисленных лесных, прозрачных источниках, отражающих небо, лица и склоненную листву; затем его лицо снова сделалось неподвижным и он осторожно постучал пальцами по стеклу, чтобы дать себе ясный отчет, в чем дело. Медленная работа происходила в его мозгу. Без сомнения, он не мог распознать природу зеркала, ни объяснить себе его происхождение, но через некоторое время он вполне постиг его употребление. С заметным интересом наблюдал он в зеркале за различными движениями мускулов своего лица. Он то поднимал голову, то вращал глазами, оттопыривал губы; затем принялся расчесывать пушок, обрамлявший его щеки.
Зеркало сделалось вскоре его постоянным спутником. Он не хотел с ним расставаться и всюду носил его с собой. Однажды по неосторожности он разбил его и поспешно спрятал осколки, чтобы избежать выговора.
Как заменить эту игрушку, отсутствие которой огорчало его? В этих обстоятельствах Азуб проявил много проницательности и сметливости. Будучи любопытным от природы, он уже давно сделал наблюдение, что, желая достать какой-нибудь предмет нож, зеркало, стеклянную посуду я всовывал ключ в замок сундука, где хранился мой скарб.
Сначала он попробовал открыть сундук куском дерева, который поворачивал во все стороны. Усилия его оказались бесплодными и некоторое время он раздумывал, приложив палец ко рту, что всегда было у него признаком размышления. Вдруг глаза его заблестели. Схватив связку ключей, висевшую у изголовья моей кровати, он начал пробовать их один за другим, нашел подходящий, поднял крышку и стал шарить в сундуке обеими руками. Я находился в соседней комнате и наблюдал. Услышав, без сомнения, какое-нибудь невольное движение с моей стороны, он поднял голову и с беспокойством прислушался. Успокоенный царившей кругом тишиной, он схватил зеркало, привел в порядок остальные вещи и удалился, оглядываясь и стараясь заглушить шум своих шагов.
Как все дети, он любил общество. Только по вечерам, в сумерки, он охотно уединялся и задумчиво глядел на небо.
Удивительное явление: всякое живое существо, чем оно ближе к животному состоянию, тем сильнее ощущает грусть при наступлении вечера. Странная меланхолия овладевает как домашними, так и дикими животными. Азуб тоже не избегнул этого закона; как только последние лучи заходящего солнца задевали верхушки холмов, он становился молчаливым и, не делая ни малейшего движения, прислушивался с закрытыми глазами к дыханию ветерка в листве или следил за пролетавшими козодоями, тяжело рассекавшими воздух.
Состояние оцепенения продолжалось до наступления ночи. В остальное же время он избегал одиночества; даже без зова он всюду следовал за мной, как верная тень.
Дождливый сезон подходил к концу и солнце иногда показывалось на прояснившемся небе. Я мог снова приняться за свои энтомологические прогулки.
Азуб почти постоянно сопровождал меня. При отправлении в путь его всегда немного стесняло назойливое любопытство чернокожих, но в лесу он оживлялся. Густые чащи, колючие кустарники были для него привычной дорогой. В особенности любовался я его гибкостью и ловкостью на скалах; самый незначительный выступ давал ему возможность перепрыгнуть пропасть; и вдоль отвесных скал он двигался с такой же уверенностью, как и по ровной земле.
Все пресмыкающиеся внушали ему отвращение. Встреча с обыкновенной ящерицей или с безобидным ужом производила на него глубокое впечатление. Ни разу он не сдвинул с места камня, ни разу не залезал в кустарник, не убедившись предварительно в отсутствии там змеи, саламандры или скорпиона.
Эта осторожность не оставляла его и под моей кровлей. Молодой боа, ища защиты от дождя, забрался в нашу соломенную крышу. Мы не трогали его, так как он нас не стеснял и к тому же уничтожал пауков и ядовитых мокриц. Очень скоро он к нам привык и отзывался даже на имя «Агау» (длинный ремень). Я каждое утро приносил ему чашку молока; змея уже поджидала моего прихода и при виде меня торопливо спускалась по столбу, приветствуя меня тихим свистом.