До того дошел писатель, что просто возненавидел читателя-страуса и в безнадежном огорчении изготовил самую убийственную петарду и бросил ее в открытый зев.
Чтоб тебя разорвало!
Страус, однако, поступил согласно естественной истории Горизонтова и ужасную петарду преспокойно переварил.
Писатель совершенно теперь не знает, чем же ему еще накормить страуса: Валерием Брюсовым или Максимом Горьким? А посему писатель запил мертвую.
Было, однако, замечено, что все сии эксперименты не остались без следа, и страус в некоторых случаях получил способность членораздельной человеческой речи. И всегда это случалось, когда страуса собирались посечь за некоторые провинности. Сейчас он зароет голову в песок, а все чувствительные места предупредительно подставит руке наказующей.
После же экзекуции неукоснительно возглашает:
Укажи мне такую обитель
Волга, Волга, весной многоводной
А потом начнет читать из Щедрина и показывает всем невидимые миру слезы сквозь видимый смех.
Далее же начинает бормотать:
Железный закон Теория приспособляемости Естественный подбор
И кричит петушиным голосом:
Экономический материализм! То, что меня высекли, представляет не более, как надстройку к юридическим отношениям!
Потом задумается.
Переоценка ценностей! Но что такое изображает переоценка телесного наказания?
Потом успокаивается и впадает в совершенствование:
Не противься злу насилием!
Потом разнеживается и, присевши наземь, тихо мурлычет:
После розог я всегда впадаю в лиловые чувства и оранжевые настроения. Я чувствую, ясно чувствую сладострастный изгиб наказующей лозы.
Человеческих же поступков, однако же, не совершает.
Последняя колонна
Этот голос, он становится все громче, звучит все увереннее.
Нельзя жить без веры в жизнь. Верь в нее, люби ее! Ты хочешь истины, а все отрицаешь. Ты смеется, издеваешься над всем. Ты разрушаешь все. Что же останется? Посмотри кругом: одни обломки, развалины. Где же здание, где твой приют? Ты вышел в путь бодро и с оружием в руках, и увидел всюду ложь и неправду. Ты стал разрушать разрушать храм Ваала и Молоха? Нет, ты разрушаешь собственную жизнь, собственную свою веру. Что же осталось у тебя, бедный? От пышной одежды одни лохмотья. Взор твой, ясный и гордый, потускнел. Где твоя сила, твоя мощь? Безумец! Ты делаешь последние усилия и обломком копья бьешь по последним колоннам старого храма. Ну, упадут они. Хорошо! Ты одолеешь последнее препятствие, разобьешь последнюю амфору и столетним вином напоишь мусор и грязь трофеи твоей победы. Но чем же ты-то, жалкий безумец, будешь жить на развалинах старого храма? Чем?
И страшно мне, и боюсь я, что вот сейчас рухнет последняя колонна старого храма, и останусь я один, совсем один. Не будет уже самозабвения и злобы, и радости, и гордого торжества борьбы И останусь я, мнимый победитель, одиноким в пустыне, которую создал сам вокруг себя.
Тогда придется услышать мне страшный голос смерти, тогда почувствую я ужас одиночества, тогда пожалею я о старом храме, о торжественной декорации, о благовонном курении, о стройном хоре, славословящем жизнь
Жизнь! Но я тебя победил, а ты, мощная, непоколебимая, раздавила меня. Я поражал картонным мечом и убивал призрачного неприятеля. Этот храм стоит по-прежнему и курится фимиам во славу земного бога, и гремят литавры, и хор звучит, и торжественные звуки несутся ввысь
Но я уже ничего не слышу, я не способен слышать. Я разрушил все и остался один. Куда же теперь? За борт?
Я плачу Поздние слезы. Не вернешь. Из мусора и гнили не возродятся стройные колонны, изукрашенные фронтоны, и поверженный идол не воспрянет, в холодном камне не увижу я более божественных черт.
Но ведь то была ложь и неправда. И не я ли ополчился на нее? Не я ли вызвал ее на бой?
Не я ли победил? Я горд, я силен! Все это минутная слабость! Прочь! Я должен разрушать, строить будут после меня! Вперед! Еще не все разрушено, еще жива во мне злоба, еще сильны руки, еще губителен размах
Боже мой!.. Я боюсь Я не могу Я не дотронусь до этой последней колонны Я сяду у подножия ее и буду думать о старом храме
Как полон он был неразгаданных чудес, как живительна была его прохладная тень под вековым сводом, и каждый камень шептал мне старую сказку, чудную сказку былого, невозвратного Пусть то была ложь, но как хотелось ей верить! И когда жрецы в белых ризах возносили к небу молитвы, я падал ниц и холодных плит касался лбом, и так тепло становилось в душе моей, и накипали слезы Я верил и жил.
Но вот я поднялся и боязливо оглянулся кругом. И тут впервые что-то коснулось меня и стал я прозревать.
И сказал я самому себе: жрецы обманывают народ, и идол тот каменный, а не бог. Испугался я своей мысли и хотел вернуться к старой наивной вере, к каменным плитам, охладившим мое воспаленное лицо, к слезам умиления, к миру души Но не мог.
И смелее стал смотреть я вокруг. И увидел, что все ложь и обман. Обман эти белые ризы, эти клубы жертвенного дыма, этот холодный и бездушный мрамор божества. Обман порфира и виссон. Обман красота дев, принесших цветы для брачного обряда к подножию идола. Обман и взоры, казавшиеся мне раньше звездами, взятыми с синего полога вечного неба. Все обман и ложь!