Там, в носовой части, есть свинец, сказал он немного погодя, но нет пороха Да, пороха нет, пробормотал он под нос, сердито теребя себя за черную бородку. И, лениво волоча за собой ноги, он ушел.
Эта томительная, ничем ненарушимая тишина и палящий зной при полнейшем отсутствии движения, казалось, таили в себе что-то недоброе. На брасах голос Антона звучал, как труба Страшного Суда; теперь же это было скорее какое-то мурлыканье, едва уловимое, но с несомненной нотой подавленной силы и гнева. И вдруг меня охватило безотчетное восхищение этим человеком; я почувствовал, что он во всех отношениях крупнее всех нас, как личность, и даже крупнее самого командира. Он был мертвенно спокоен, но я сознавал, что этот человек поставил на карту свою жизнь и даже более того заранее простился с нею, решив пожертвовать ею за что-то для него особенно важное. Я знал, что все это время у Рослого Антона была какая-то затаенная мысль, но когда настал этот мертвый штиль, мысль эта, по-видимому, всецело овладела им.
Во время одной из очередных вахт на долю Рослого Антона выпала работа сплеснивать бегин-шкот. Разумеется, и тут дело не обошлось без дьявольских проделок этой златокудрой женщины она, по обыкновению, была тут как тут. Командир в это время был в каюте, я полагаю, но я видел, как она осторожно передвигала свое палубное кресло все ближе и ближе к перилам мостика. Вскоре я увидел, как она просунула сквозь решетку перил свою маленькую ножку до щиколотки, обтянутой черным шелковым чулком. В этот момент Рослый Антон перестал сплеснивать свой канат и изо всей силы вогнал гвоздь в палубу, очевидно желая сорвать этим злобу или досаду, а затем полуперекатился, растянувшись на палубе, чтобы достать рукой до гвоздя. Опершись ладонью о горячие, как уголь, доски настилки, он собирался подняться на ноги и вдруг остановился. Я заметил, что златокудрая русалка осторожно пропустила руку сквозь перила и уронила на палубу клочок аккуратно сложенной белой бумаги очевидно, записочку.
Рослый Антон быстро схватил эту бумажку и тут же прочел ее, сидя на корточках, затем скомкал и, зажав в кулаке, уставился глазами в желоб для стока воды, у которого виднелся кончик ее лакированной туфельки. Она стояла неподвижно у самых поручней, и по-видимому, безучастно смотрела куда-то вдаль. Наконец, Рослый Антон поднялся на ноги, сердито выдернул свой гвоздь из палубы и направился на носовую часть судна, поигрывая гвоздем на ходу. Солнце в ту пору
стояло в зените, и этот большой гвоздь сверкал на солнце, как лезвие ножа.
В этот момент командир вышел наверх со своим секстаном и принялся расхаживать взад и вперед, время от время устанавливая инструмент и поглядывая на верхние снасти. На лице его была как бы застывшая улыбка, напоминавшая ту бессознательную, блаженную улыбку, которая иногда долго остается на лице юноши, похитившего поцелуй с уст своей возлюбленной. Странно было видеть эту улыбку на лице нашего командира, всегда столь мрачном, строгом и суровом. Проходя мимо, он наклонился к стеклу кают-компании и поднял его, при чем что-то пробормотал себе под нос. Она, его златокудрая супруга, была в это время в кают-компании и, как я полагал, вписывала в маленькую тетрадь его вычисления и наблюдения, которые он сообщал ей несколько нараспев.
Но вдруг я увидел нечто такое, отчего у меня пробежали мурашки по спине. Наше судно было не совсем обычной конструкции; кроме кормовой рубки, у нас была еще одна рубка посредине судна, и на нее был перекинут мостик с кормовой рубки, а лесенка бака выходила как раз за этой средней рубкой. И вот, я увидел голову и плечи Рослого Антона, постепенно выраставшие из люка. Он внимательно всматривался в сторону капитанского мостика и кормовой рубки и затем крупным, но крадущимся шагом стал пробираться по мостику, перекинутому со средней рубки. На левой руке у него была корзина, в которую складывались сухари для команды, а в правой он держал свой большой складной нож, раскрытый и как бы наготове, чтобы запустить им в намеченную точку. Как видно, ему до зареза нужны были сухари на этот раз, так что он решил ни перед чем не останавливаться, чтобы добыть их.
Командир, находившийся в этот момент за рубкой, не мог его видеть, к счастью для себя, потому что, как мне думается, Рослый Антон решил прикончить его разом; но, видя, что он может беспрепятственно сойти в каюту, он, очевидно, передумал и, остановившись в дверях капитанской каюты, медленно вложил свой нож в старые кожаные ножны, висевшие у него на поясе.
В следующий момент Рослый Антон спустился в каюту, и в то же время командир выкрикнул свое наблюдение.
Я слышал, как он приказал немного ослабить паруса, а рулевому взять правый галс, и после того скрылся за рубкой.
Меня что-то подмывало; я не мог усидеть на месте; отрезав лоскут парусины, я пошел с ним на корму, где заметил небольшую прореху в тенте, которую решил теперь залатать. Взобравшись на поручни, а оттуда на крюйс-марс-стеньгу, я стал следить за командиром. Обыкновенно он никогда в это время не давал себе труда заглядывать в каюту, а выкрикивал свои наблюдения, не отрывая глаз от горизонта; но возможно было, что на этот раз он вздумает заглянуть.