«Смауг Марк I» был весьма хорош в деле последний залп безотчетно, на каких-то первобытных инстинктах, нацелен был в голову Всадника, и потребовалось некоторое усилие, чтобы вернуть здравому смыслу контроль над собственными поступками раструб фогратора сместился книзу, на сплетение конечностей путь к «Тавискарону» был свободен, кровь звенела в ушах военным набатом, мешая разобрать отчаянный крик Феликса Грина: «Консул, вы что творите?!»
Часть вторая Разделение и объединение
1
Если вы насчет Всадников, бормотал Кратов, огородным пугалом торча посреди ангара и зачем-то переминаясь с ноги на ногу, чего ни одно пугало себе не позволяло, то это был прагматичный расчет
При чем здесь Всадники! плачущим голосом отозвался Грин. Вы на себя полюбуйтесь!
Не хочу я на себя любоваться, вяло огрызнулся Кратов. Я себе в таком состоянии тоже не нравлюсь.
Тогда отдайте оружие, потребовал Грин.
Не прерывая своих сетований ни на миг, он метался по ангару, как шаровая молния, и совершал при этом множество малопонятных, но, судя по всему, рациональных действий. В отличие от Кратова, который сознавал себя лишней деталью интерьера, но относился к этому состоянию со все большим равнодушием, словно бы незримые нити чувств, связывавшие с окружающей реальностью, лопались одна за одной, погружая его в кокон спасительного небытия.
Оружие? переспросил он туповато.
Да, фогратор, сказал Феликс Грин с раздражением. Верните его мне.
Кратов обнаружил, что все еще сжимает правой рукой рукоять фогратора, слишком удобную для того, чтобы без сожаления с нею расстаться. Внутри корабля, под защитой его брони и изолирующих полей, в оружии не было никакой нужды и ни малейшего смысла. Он послушно разжал пальцы, и Грин, не поднимая на него глаз, тотчас же куда-то унес зловещую игрушку.
Ступайте в душ, Консул, велел он, возясь с сервомехом в дальнем углу ангара. Управлюсь без вас, а вы на черта похожи. На большого затравленного черта.
Я должен присутствовать
Ни хрена вы не должны. Что смогли, вы уже сделали.
Кратов начал было избавляться от скафандра прямо здесь, в ангаре, но внезапно вспомнил одну из сентенций Татора: «Порядок на то и порядок, что он порядок». Стиснув зубы, он потащился в шлюзовую камеру, уже вычищенную от снега и грязи, полную воздуха, сухого, свежего, пахнувшего электричеством. Там он вернул скафандр в закрепленный за ним шкаф, хотя вокруг полно было свободных шкафов и при обычных обстоятельствах регламенты никем не соблюдались. Но, похоже, лимит обычных обстоятельств был вычерпан на несколько лет вперед.
Волоча ноги и по-прежнему наблюдая за собой как бы со стороны, с флегмой и апатией, на одних мысленных директивах дотащил свое тело до душевой. Приказал ему раздеться. Загнал эту двухметровую тушу внутрь кабинки. Включил холодную воду, питая слабую надежду таким способом вернуть себе ощущение реальности. Не вышло: он просто замерз и, повинуясь простым рефлексам, неживым голосом истребовал себе «атмосферу комфорта». Теплые струи стекали по лицу, как чужие слезы. Гармонизирующие волны проникали под кожу и кошачьими лапками месили окаменевшие мышцы. А где-то там, под самым сердцем, тикал большой старинный будильник. Вроде того, что стоял на бабушкином деревянном комоде среди прочих архаичных диковин, чье назначение давно было утрачено. Но будильник, помнится, жил, его стрелки нервно меняли положение на пожелтевшем циферблате, иногда не сказать, чтобы часто! неуклюже сцепляясь, и бабушка Лаура привычным щелчком по стеклу размыкала их а еще раз в год нужно было подзаряжать совершенно уже ископаемые химические аккумуляторы, а чтобы заменить эту древность на вечные батареи, не могло быть и речи бабушка Лаура жила в окружении раритетов и реликвий, знала историю каждого предмета и ценила превыше всех земных сокровищ, и вряд ли изменила своим обычаям по сию пору Будильник тикал, дергались стрелки, и каждое прожитое ими деление старого циферблата означало, что те, кто остался снаружи, еще одну минуту провели неведомо где, в неволе или в небытии о чем он запретил себе думать! без связи, без надежды, а он растрачивает время впустую, стоя в «атмосфере комфорта» бездеятельно, бестолково,
даже не имея душевных сил насладиться этим злосчастным комфортом.
Кратов заставил себя выбраться из кабины, сомнамбулически осушил кожу и волосы, закутался в белый махровый халат и вышел в коридор.
Я уж подумал, что вам стало дурно, участливо промолвил Феликс Грин. Или вы там уснули. Вот, выпейте.
Он сунул Кратову под нос высокий бокал с густой жидкостью апельсинового цвета и запаха.
Что это за гадость? спросил Кратов, капризно морщась.
Откуда мне знать, отвечал Грин. Док Мурашов запас такого добра на небольшую деревню, он вечно нас потчует
Грин выглядел суетливым чуть более обычного, вязкая забота в его голосе и поступках казалась ненатуральной. Но он был как-то уж слишком спокоен для человека на борту корабля с пропавшей командой, затравленным чертом и двумя мертвецами.
2
думал Кратов, и я вытопчу тропу. Наверное, где-то здесь должна бы сохраниться тропа. Строители, подготовив посадочную площадку на таком удалении от маяка, чем-то в своих решениях руководствовались. Например, здравым смыслом. Сколько лет здешнему маяку? Никак не меньше полусотни. Спустя столько лет их мотивы никому уже недоступны. Во всяком случае, им должен был осточертеть этот хруст, и они вынуждены были позаботиться о тропе. Если не допустить, впрочем, что в ту пору кустарника не было и в помине, а вырос он с их уходом. Возможно, было так, что, высадившись, они первым долгом расчистили целое футбольное поле, на одном конце которого стоял корабль, а на другом возводился маяк. В перерывах между работой они с удовольствием гоняли мяч. А потом улетели, и поле заросло черной дрянью, которая имеет привычку высыхать и превращаться в собственные хрустящие скелеты. Или, скажем, были то вовсе не люди, а неведомы зверушки. Маяк они ладили, разумеется, по нашему проекту, в расчете на типусов вроде меня и Радау с его пивными мечтаниями, но кустарник им совсем не мешал. Они проходили сквозь него, как вода сквозь пальцы. Какие-нибудь работящие гномы с локоток ростом. Хоббиты. Строили маяк для Арагорна». Он застрял ботинком в особенно густом сплетении торчавших из земли корней и остановился, меланхолично высвобождаясь. «Или вообще плазмоиды. Тугая коллоидная тучка, обтекающая материальные преграды, чтобы вновь слиться по другую сторону. Нешто спросить Радау? Нет уж, лучше умереть в неведении А поступлю я вот как: разыщу на приборной начинке маяка застарелую пломбу, высмотрю, чей там фирменный знак выбит, и проведу идентификацию». В каких-то десятках шагов от корабля Кратов внезапно ощутил, что за ним следят. Чужие глаза. Не было ничего диковинного в том, что он обнаружил присутствие постороннего. Читать эмоциональный фон умели многие, но у звездоходов это дополнительное чувство развивалось и оттачивалось специальной подготовкой. А он и здесь оставался звездоходом, хотя бы и в изгнании. Поэтому он всегда знал, где находится Радау и какие в каждый момент времени чувства испытывает. Он мог слышать, когда из тундры или лесной чащобы бесшумно и незримо возникала чужеродная тварь, и с большой долей уверенности мог угадать, что ею управляло голод или простое любопытство То не был какой-то местный обитатель, прикидывавший свои шансы в охоте на необычную добычу. Никаких неведомых зверушек. Человек, и, похоже, не один. И следил он за Кратовым без особого добросердечия. Следовательно, не Радау, которому вдруг втемяшилось тайком последовать за новообращенным плоддером, чтобы как-нибудь пугнуть его или же, опередив на пару минут, по-хитрому «заговорить» корабельный люк, а после досыта насладиться зрелищем растерянной физиономии. Уж что-что, а специфику эмо-фона напарника за дни, проведенные вместе, Кратов успел запомнить накрепко. Преобладавшая там форманта симпатии вне зависимости от того, как вел себя новичок, в добром ли расположении духа пребывал, капризничал ли, выдавала Радау с головой. И, при всех его плоддерских достоинствах и опыте, вряд ли он сумел бы подобраться бесшумно Кратов остановился. Огляделся. Чудес не бывает: где-то поблизости хрупнула задетая ветка. «Ну, будет таиться, сказал он небрежно. Я вас чувствую, как вижу, так что покажитесь». Кусты расступились, выпуская на лысую посадочную площадку двоих. Оба в старых, обтерханных, нечистых комбинезонах с прорехами. Оба заросшие бородищами по самые глаза. Только у одного она была черная, кудлатая, с проседью, что называется цыганская, и сам он походил на кочевого цыгана, так и не поладившего с цивилизацией. А у другого русая, окладистая, аккуратно расчесанная на два языка и непринужденно сочетавшаяся со стрижкой «под горшок», что делало его пусть и не таким зверовидным, как первый, но все же достаточно свирепым, страшноватым своей демонстративной первобытностью, иновременностью облика. Вместо обычных в походных условиях шлемов с масками у черного на голове возлежала какая-то легкомысленная брезентовая панамка, а у русого макушку украшала кожаная каскетка с заклепками. И, что особенно не понравилось Кратову, правые руки у обоих весьма красноречиво лежали на фограторах, одинаково болтавшихся на перекинутых через шеи ремнях. «Какой чувствительный, сказал Цыган жестяным голосом. Ну, подойди». «Ты один здесь?» доверительно спросил второй, которого Кратов мысленно обозначил как Старовера. «Я плоддер», выжидательно сказал Кратов, не двинувшись с места. Отчего-то не питал он к пришельцам ни малейшего расположения. «Вижу, что не девушка, сказал Старовер. Мы тоже плоддеры. Ты нас не бойся, лады?» «Чего мне бояться», пробормотал Кратов. «Цмок у