Сегежа, все готово. Сейчас вы увидите. Это такой номег! Пгямо у бегега могя!
Пошли к берегу моря, в гостиницу «Южная». Заходим в номер на первом этаже. Окна прямо в сад, в номере две кровати, на них мои товарищи, художник Леня Перцев, оператор Рома Веселер. Сначала я подумал, что Залбштейн завел меня просто с ними поздороваться. Но он сказал:
Пойду пгинесу гаскладушку.
Я понял, что раскладушка предназначается мне. Но дорога, беготня по гостиницам уже настолько меня вымотали, что как-то
за себя бороться никаких сил уже не было. Внутренне я махнул на все рукой.
В погребальной тишине Залбштейн принес раскладушку, начал её раскладывать, но целиком она никак в комнату не влезала.
Сегежа, сказал Залбштейн, часть гаскладушки будет на балконе. Скажите, как вы хотите быть на балконе головой или ногами?
Кто-то из моих товарищей подал голос:
Дмитрий Иосифович, вы что, охренели, что ли? Это же режиссер!
Что значит гежиссег? Тгудно с номегами. Это Ялта. Я же говогил: Ялта тяжелые условия для жизни, давайте снимать дгугой гогод. А он Ялта да Ялта. Вот, пожалуйста: все, что я говогил все есть. Тгудно с номегами. Пусть живет, как есть.
Ребята, закончили разговоры, сказал я, дико хочется спать.
Я улегся головой на улицу, ногами в комнату и тут же мертвецки заснул. Потом уже я узнал, что произошло дальше. Через полчаса приехал Тихонов, спросил: «Где режиссер, мне надо с ним поговорить, у нас завтра съемки». С Тихоновым мы к тому времени были едва знакомы, виделись только на пробах.
Он в номере, уже спит, ответил Залбштейн.
Было только семь вечера, завтра в восемь утра съемка, ничего ещё не оговорено Тихонов настоял, чтобы его отвели ко мне. Войдя в номер, народный артист увидел мои ноги, торчащие из балкона.
Что это?!
Вячеслав Васильевич, я же говогил, Ялта тгудный гогод
Это что, режиссер? Так он у вас спит?
Он хогошо спит, свежий воздух, сейчас тепло, Ялта тгудный гогод, ноги в тепле, он не пгостудится
Дмитрий Иосифович, вы с ума сошли! Это режиссер вашей картины!..
Нужно что-то пгедпгинять, сказал Залбштейн. И, посмотрев на Рому Веселера, добавил: Вы с ним поменяетесь.
Не знаю, что Тихонов сделал с Залбштейном, но на следующий день я уже жил в люксе. Правда, по случаю всех этих бытовых огорчений мы страшно напились (съемки, естественно, никакой не было Залбштейна опять откуда-то очень далеко послали). Тихонов жил в другой гостинице, он выпил с нами немного портвейна и пошел к себе отдыхать. А мы, уже без него, пустились во все тяжкие. С веселым хохотом купались, держась за колышек, в горной реке, впадающей в море наутро поняли, что это слив городских нечистот. Пропили до копейки (буквально осталась на троих одна копейка) все, нашли каких-то сомнительных девчушек, обещавших угостить нас портвейном, за что в ответ мы должны были рассказывать интересные истории и всячески их забавлять. Ни о каких неуставных отношениях речи не возникало, да и какие могут быть неуставные отношения с мужиками, вынырнувшими из нечистот. Два часа мы ублажали их всяческими занимательными байками, обещанного портвейна в ответ так и не получив. Наутро, проснувшись в коре засохшего дерьма, пошли со своей единственной копейкой к автомату, до капли сцедили стакан газировки, выпили по три глоточка и поняли, что без Залбштейна нам не спастись.
Дмитрий Иосифович, отгоняя рукой амбре, которым от нас тянуло, сказал, что денег у него нет и ничем помочь он не может. Мы поняли про себя, какая это гнусная тварь, но все же сделали ещё пару попыток растрясти его загашники. В ответ он начал рассказывать истории, к делу никак не относящиеся, врать с три короба: «Вот у меня был дедушка, контг-адмигал» После «контг-адмигала» говорить о деньгах было бессмысленно, мы гордо удалились и в гостиничном холле увидели Махмуда Эсамбаева в его бессменной папахе, размеренными шагами направлявшегося к лифту. Единственный для нас выход, поняли мы, это подойти к нему и попросить милостыню (у Тихонова занимать было нельзя, это выпадало из норм режиссерской этики брать деньги у актера накануне первой съемки). Кинули морского кому идти, выпало мне.
Сковыривая с себя засохшее дерьмо, я объяснил прославленному танцору, что я молодой режиссер, у нас здесь съемки, но мы оказались в затруднительном положении и потому не мог ли бы он дать некоторую сумму, которую мы, конечно же, непременно вернем.
Сколько? спросил Эсамбаев.
Я ответил убийственной фразой всех мерзавцев и нищих планеты:
Сколько сможете.
Он дал нам сто рублей, на которые мы помылись и привели себя в человеческий вид, чтобы на следующий день приступить к съемочному периоду».
Приведенный фрагмент относится к самой первой киноработе Соловьева. К его дебюту двухчастевке «От нечего делать» по Чехову. Может быть, будущая судьба режиссера так замечательно состоялась именно потому, что в дерьме он выкупался ещё до съемок. Позднее подобное случалось (уже в переносном смысле, не без помощи моих собратьев журналистов и критиков), но уже не до, а после по выходе фильмов на экран, после премьер спектаклей. Скажем прямо, режиссером это переносилось с заметно меньшим