Корелы-мальчики совсем не похожи на взрослых корел. Они очень сметливы, восприимчивы и разговорчивы. Детская душа, как цветок теплу, открывается ласковому слову. Мелюзга на взрослых и грузных иеромонахов смотрит как на родных. Возвращаясь домой, мальчонко рассказами поддерживает престиж обители и только и мечтает, как бы отправиться
назад, на Валаам, сначала вольным трудником, а потом принять рясофор . Мальчики-финны несколько потупее и несообщительнее корел, но и те на второй год своего пребывания здесь отогреваются и не смотрят уже заморенными зверенышами и дичками
Хорошо в обители? спрашиваю я у одного кореляка-мальчуги.
Ах, как дивно!.. Век бы тут остаться!
X
А что?
А плоть все же по человечеству немощна; питать ее следует, плоть-то. Это я насчет нашей трапезы. Не угодно ли будет от скудости монастырской поснедать чего? Или вам сюда в келию подать?
Нет, мне интересно вашу трапезу поглядеть!
У нас трапеза бедная В других монастырях она украшена искусным писанием, а у нас так, скудная, простецкая Мужицкая. Мы мужики, и трапеза у нас мужицкая. Чернеть у нас Какие еще для нее узоры!
Действительно, мужики, мужицкое царство. Кроме о. Пимена, кончившего университет, почти все остальное крестьянство. И строители, и уставщики, и архитекторы, и механики, все вышли из "чернети", как выразился о. Никандр. И по типу валаамский инок совершенно мужик мужиком. Худощавых монахов с аскетической, византийской складкой весьма мало; все больше Микулы Селяниновичи земские богатыри. Руки крепкие, тело сильное, глаза упорные. Ходят с перевалочкой, клобук никак не хочет сидеть над самою бровью, а все больше то на затылок, то набекрень сползает. Толстые солдатского сукна рясы с подвороченными подолами, как у прачек, чтоб не мешали ходить и работать. Шутка добродушна, когда расшутятся. К сожалению, на всем и на всех лежит печать суровой дисциплины, введенной о. Дамаскином. Говорят с оглядкой как бы кто не подслушал, а с проезжим человеком и вовсе опасаются. По уставу, видите ли, нельзя. Только на работах между собою и отводят душу. Тут, сидя за камнями, которые надо оттесать, или меся глину, совершенно забываются черная ряса и монашеский клобук. Лицо в поту, пыль и оттески слоем ложатся на руки, солнце сверху так и палит, клобук съехал на затылок и держится только каким-то чудом. Молотки крутом стучат, пилы заводят визгливую жалобу, откуда-то доносится песня наемных рабочих, ну, и совсем из глаз уходят монастырские стены да затворы. Старое, как в сказке, идет навстречу, и еще вчера молчаливый, сдержанный инок начинает, вопреки уставам и воспрещениям о. Дамаскина, болтать вовсю, перекидываться с соседом веселою шуткой. А тут еще зеленое царство кругом. Каждый лист молодой, точно дождем обмыт, так и светится под солнцем; небо чистое, вода внизу такая же, как в чашке, не шелохнется. Глядишь какой-нибудь о. Дамиан и затянет вдруг:
Ох, и у нас ли во Новегороде!..
Ох, и у нас ли улица светла! отвечает сосед рядом.
Только бы разгореться песне под стук молотков, да под говор топориков, доносящийся откуда-то из лесу, а тут вдруг:
Отцы! Что же это? вмешивается монах, совсем уже закостеневший.
С усилием сбрасывают иноки внезапно налетевшие впечатления И вместо светлой улицы, по которой добрый молодец идет, гнусливо затягивается "Свете тихий" .
О. Авенир встретил меня у входа в гостиницу.
А я за вами!
Куда?
В трапезную пожалуйте
Да вот уж меня
отец Никандр ведет!
Ну, и чудесно Сегодня у нас рыбка своя. Не покупаем на стороне, все матушка Ладога дает Ныне у нас большой дород на рыбку. Милостива рыбка ныне. Хорошие ловы бывали!