СЦЕНА ВОСЬМАЯ
Дафна, Гиппий, Феогнид, Каллиста, Гермий, рабыни с факелами.
Феогнид ( Гиппию и Дафне, выходящим из усыпальницы )
Гиппий
имя которому Париж. Свет, падавший в мглистой дали на золоченый купол Дворца Инвалидов, преломлялся снопом лучей. То был синий и знойный июльский день; кое-где в небе застыли белые облака.
Девушка, сидевшая в железном садовом кресле и говорившая с Лонгмаром, примолкла, вскинула на него большие ясные глаза, и нерешительная грустная улыбка тронула ее губы.
Неуловим был цвет ее глаз, глядевших робко и до того томно, что все личико, озаренное ими, приобретало какое-то странное, чувственное выражение; нос у нее был прямой, а щеки чуточку впалые. Женщинам не нравилась ее матовая бледность, и они говорили: «У этой барышни совсем нет красок в лице». Рот был великоват, очерчен мягко, а это признак врожденной доброты и простосердечия.
Рене Лонгмар сделал над собой усилие и снова принялся за свои несносные шутки:
Ну уж так и быть, признаюсь вам. Я покидаю Францию, чтобы избавиться от своего сапожника. Просто не выношу его грубого немецкого акцента.
Она еще раз спросила, неужели он действительно уезжает. И Рене ответил, сразу став серьезным:
Поезд отходит завтра в семь пятьдесят пять утра. Двадцать шестого в Тулоне я сажусь на борт «Мадженты».
В доме застучали биллиардные шары, и чей-то голос, несомненно южанина, с важностью провозгласил:
Семь против четырнадцати.
Лонгмар взглянул на игроков, видневшихся за стеклянной дверью, нахмурил брови, неожиданно попрощался с девушкой и быстро зашагал к калитке; он сразу изменился в лице, и на глазах у него выступили слезы.
Таким и увидела Лонгмара девушка, когда его профиль мелькнул над кустами остролиста, за железной оградой. Она вскочила, бросилась к ограде, прижала платок к губам, словно заглушая крик, но вдруг решилась, протянула руки и позвала сдавленным голосом:
Рене!
И бессильно уронила руки: было слишком поздно, он не услышал.
Она прильнула лбом к железной решетке. Лицо ее мгновенно осунулось, и вся она поникла все в ней говорило о непоправимой утрате.
Из дома послышался тот же голос голос южанина:
Елена! Мадеры!
Это звал дочь г-н Феллер де Сизак. Выпрямившись во весь свой маленький рост, он стоял у доски с железными прутьями игроки нанизывали на них деревянные колечки, отмечая очки. Он натирал мелом кончик кия, и поза его была весьма картинна. Глаза его искрились из-под чащи бровей. Вид у него был хвастливый и самодовольный, хотя партию он блистательно проиграл.
Господин Хэвиленд, обратился он к гостю, мне хочется, чтобы моя дочь сама попотчевала нас мадерой. Что поделаешь! Человек я патриархальный, ветхозаветный. Думаю, что вы, как подобает островитянину, тонкий знаток всех вин вообще и мадеры в частности. Отведайте-ка моей, прошу.