Екатерина Кирилловна уже старенькая, но не по годам шустрая, общительная. Пригляделась она к суматошной жизни дочери и сказала как-то со свойственной ей крестьянской прямотой:
И кто это только
придумывает баб на такую колготную работу ставить? Ни дня ведь, ни ночи не видишь, все в работе. Телефон, проклятый, и тот спать не дает. Платье новое креп-жоржетовое с позапрошлой Октябрьской висит в шкафу ненадеванное. Как солдат, в сапожищах шлендаешь.
Да что ты, мама! На праздник животноводов ходила в том платье.
Давай, давай! Отец бы поглядел на свою любимицу. Знакомая вон из чайной спрашивает: кто, говорит, Катерина, у тебя Ольга-то? Как кто? Женщина, говорю. Нет, не женщина, а партейный работник
Эх, мама! засмеялась Ольга Ивановна. Слышала я эти присказки. Одевайся-ка лучше, на лекцию тебя поведу, потом кино будет.
Ольга Ивановна понимала мать. Ей, старухе, хотелось, чтобы дочь ее, как и другие дети, имела семью и она бы на старости лет нянчила ее внуков, радовалась бы обычному человеческому теплу и счастью. В свои сорок лет выглядела Ольга очень молодо. Высокая, по-спортивному гибкая, с копной черных волос, которые умела сама красиво укладывать, она нравилась многим, но в Рубилове все женихи наперечет, да и неудобно, как она считала, чтобы за секретарем райкома кто-то ухаживал. А годы летели быстро. И ей в общем-то не повезло в личной жизни. Работая еще в комсомоле, вышла она замуж за своего деревенского, за Иванова Колю, морского лейтенанта. С детства знала парня и никак уж не ожидала, что через неделю после регистрации пожалует к Николаю с Севера, с места службы, крикливая крашеная женщина и закатит истерику: «Мой он, и только мой!» Николай не был с приехавшей зарегистрирован, оправдывался, умолял, но Ольга выгнала его, не могла простить обмана: характер у нее был резкий, твердый, отцовский. Она сожгла все Николаевы письма, фотокарточки, сменила паспорт и опять стала Чуриловой. Посудачили об этом в Рубилове с полгода, да и забыли.
А Ольга Ивановна еще глубже окунулась в свою работу. Ответственность у секретаря по идеологии большая, обязанностей уйма, хвалят его редко, дела его вроде бы и не видны на первый взгляд, учесть их трудно. На плечах у Чуриловой учеба коммунистов, пропаганда, школы, медицина, культура, милиция.
К семи утра приходит она в райком, а ее уже там ждут: то несправедливо обиженный учитель из дальней деревни, то библиотекарь хочет посоветоваться о читательской конференции, то пропагандист жалуется на отца Никодима, который обнаглел и крестит младенцев прямо на дому. Зайдет заведующая клубом из «Чистых прудов» посоветоваться, покажет список фильмов, подлежащих показу в этом месяце, и обе они начнут возмущаться, звонить в кинопрокат: эти картины уже в прошлом году показывали: «Осторожно, бабушка», «Морской кот», «Беспокойное хозяйство», про шпионов Или артисты из филармонии пропели на днях такие частушки, что женщины стыдливо опускали глаза
Посетителей к Ольге Ивановне идет много, просят ее о самом разном, порой неожиданном, сугубо личном, о чем говорят только с подругами или матерями. Ведерников даже как-то позавидовал, сказал ей с одобрением:
У вас, Чурилова, весь район родня. Любят вас в деревнях, уважают.
Ольга Ивановна зарделась, смуглое, тонкое лицо ее осветилось улыбкой: Ведерников хвалил редко, строг был на поощрения. А любили Чурилову в колхозах за ее справедливость, за честность, за веселый, располагающий нрав. Когда дело касалось человека, она пробиралась на самый заброшенный хутор, ночевала в лесных сторожках, на пасеках, у забытых и одиноких старух, в участковых больницах, в сельсоветах. Она все перепроверяла, докапывалась, если верила в кого-то, до самой сути и на бюро райкома, когда решался вопрос о человеке, убежденно защищала его, добивалась справедливости. И не шла она на сделку со своей совестью, когда человек юлил, обманывал. На бюро ее побаивались, выступала она резко, обдуманно, со знанием вопроса, не примешивала к делу личное. Зимой и летом, в осеннюю непролазную грязь видели ее то в сельской библиотеке, то на политзанятиях в бригаде, на собраниях, в мастерской у механизаторов. Она очень много читала, к лекциям и выступлениям готовилась тщательно и говорила большей частью без конспекта, без бумажки. Голос у нее был звонкий, только букву «р», когда волновалась, произносила резко, как бы сдваивала ее. Как оратора Чурилову знали и в обкоме, и поручали ей выступать перед партийными работниками, делиться опытом на совещаниях по наглядной агитации, по стенной печати, по политической информации.
Как-то Ольга Ивановна весной переходила ледяную реку и простудилась, заболела двусторонним воспалением легких. Прилетела из Алма-Аты сестра Вера, предложила все бросить и уехать с ней. Ольга Ивановна даже одной мысли о бегстве из района устыдилась.
Нет, никуда она не поедет. Ей милы эти косогоры,
новые белые фермы, школы, деревеньки со старинными заколоченными церквушками, озера с глубокой чистой водой, грибные леса, журавлиный крик над болотом, низины с разостланными льнами, приветливые работящие люди, которые и чужому человеку говорят «здравствуйте» при встрече. Она любит всю эту шумную райкомовскую сутолоку, осенние слеты, когда со всех концов съезжаются доярки, забуревшие на ветрах пастухи, председатели колхозов и директора совхозов, агрономы. В зале развешаны диаграммы надоев и привесов, урожайность в целом и по культурам, итоги соревнования. Ольга Ивановна с утра на ногах, все с ней здороваются, все ее знают, она шутит, смеется, утрясает программу художественной самодеятельности, советует редактору районной газеты, как лучше оформить страницу с совещания передовиков, кого сфотографировать.