Грунько говорил, и Шамрай слушал его, не совсем хорошо понимая, почему всё-таки таким красноречивым стал секретарь. Какие сомнения терзают его душу?
Много ты в этом «деле» накатал, вдруг проговорил Грунько, похлопывая своей большой ладонью папку. Мог бы и не так подробно всё описывать
Нет, не мог.
И никогда не боялся?
Боялся, сам знаешь! Но когда что-то утаишь, тогда жить вообще невозможно.
Что верно, то верно. Смелый ты человек, Шамрай.
Об этом не мне судить.
И это правильна. Скажу тебе честно, многовато всё же сомнений у меня на душе. К примеру, как можно было человеку с кандалами на руках убежать из гестапо? Ты сам мог бы поверить этому?
Д ты не посылай меня. И делу конец.
Нет, браток, нельзя тебя не посылать. Ты же там герой Сопротивления, овеянный славой, песнями и легендами. Вот как они о тебе пишут. И нужно, чтобы ты был на открытии памятника нашим товарищам и слово, настоящее слово советского гражданина сказал бы. Видишь, нашёлся человек в Москве, который о тебе подумал. Теперь так: иди в отдел кадров, а потом в ателье и справляй себе новый костюм. Не чёрный, потому как не на похороны едешь, но всё же солидного тёмного цвета.
У меня есть.
Не годится. Надо, чтобы был новый. Я позвоню в ателье за три дня сошьют.
Есть у меня костюм. И не один,
Пусть будет свежий. Ясно?
Ясно, конечно.
Вот если бы мне было ясно, как тебе, Грунько растерянно улыбнулся. Послушай, может, у тебя есть родственники в Москве или в Киеве?
Нет, нету. Ты же знаешь, что я здешний, суходольский.
Тогда, выходит, я ничего не понимаю, а понять хочу страшно, Грунько развёл руками. Напрасно, конечно, я говорю тебе всё это так открыто. Наверняка нужно было бы промолчать или прикинуться, что мне, мол, давно всё известно и ясно, но опротивела мне эта поза. Прошу тебя: скажи мне откровенно, по-товарищески, кто тебя в центре поддерживает? Кто тебе ордена давал, кто за границу сейчас посылает, кто опекает тебя?
А может, это просто потому, что я честно воевал и друзья меня не забывают?
Кто твои друзья? Французы?
И французы и наши.
Конечно, возможно и так. Только всё же странно это как-то. Знаешь, чем сложно и необычно наше время? Невозможностью остановиться навсегда на каком-то одном понятии или утверждении. Раньше всё было ясно этот враг, этот друг
Мне и сейчас ясно, где друг, а где враг.
Вот ты какой! Нет, это не всегда ясно.
А вот мне ясно, твёрдо сказал Шамрай.
И обо мне ты, конечно, думаешь, что я тебе недруг?
Нет, этого я не думаю,
Правда?
Правда. А для тебя это так важно?
Ты же знаешь, важно, секретарь невесело усмехнулся. В нашей жизни всё имеет значение. Всё. Иначе снова могут возникнуть ошибки, а избежать их очень хотелось бы. Потому и важно каждое слово. Даже твоё,
Даже моё, подчеркнул Шамрай.
Извини, пожалуйста. Я не хотел тебя обидеть, но всё, что с тобой произошло, никак не укладывается в обычные рамки
Это верно.
Ну хорошо, пока всё. Иди в отдел кадров, готовь документы и знай, что в парткоме ты имеешь друга, который не побоялся взять на себя всю ответственность за твою поездку.
Огромная рука ладонью вверх снова протянулась к Шамраю. И неожиданно для самого себя сталевар весело и охотно ударил по ней своей ладонью так, как бьют по рукам, договариваясь о чём-то надёжно и прочно. Оки засмеялись почти беспричинно, ещё сами не понимая, почему вдруг выплеснулся этот смех.
Спасибо, сказал Шамрай. И не беспокойся, всё будет хорошо.
Я знаю, уверенно ответил Грунько. Всё будет хорошо.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Роман Шамрай вышел из приземистого здания, где помещался партком, на мгновение остановился на пороге, словно раздумывая, не вернуться ли, потом с силой закрыл за собой дверь. Отошёл на несколько шагов и снова встал. Перед глазами расстилалась панорама Днепра, только почему-то теперь красота его стала какой-то приглушённой, отодвинулась на второй план. А вперёд уверенно и властно вышло одноединственное слово, одно имя, всё вытеснило, затопило, не оставляя места ни для каких других воспоминаний.
Жаклин!
Произнёс он вслух и удивлённо оглянулся: может, это имя назвал кто-то другой? Так странно и неожиданно оно прозвучало! Долгое время, больше чем двадцать лет, он неотступно думал о Жаклин, но никогда не позволял себе вслух позвать её. Значит, он увидит Жаклин
От одной этой мысли дрогнули колени. Его качнуло в сторону, и, чтобы удержать равновесие, он опёрся рукой о шершавую стену дома. Со стороны могло, пожалуй, показаться, что он пьяный, но разве сейчас это имело для него какое-то значение!
Жаклин!
Теперь её имя прозвучало, как радость и надежда, такое светлое и огромное, что днепровский простор со всею его красотой сдал без боя свои позиции и отступил, стушевавшись.
Жаклин!
Ноги всё ещё плохо слушались, и Шамрай осторожно, как раненый, который через силу упорно брёл к медсанбату, дошёл до скамейки, что стояла над самым днепровским обрывом. В это тёплое августовское предвечерье на бульварчике, зеленевшем меж заводом и крутым склоном Днепра, прогуливалось немало народа, но Шам-раю казалось, что на свете существуют только он да ещё Жаклин, где-то там, далеко-далеко от него.