На всем аэродроме царствовали темнота и тишина.
Темнота потому, что, дабы не демаскировать аэродром, запрещалось не только любое освещение, но и курение. Правда, некоторые особо заядлые курильщики потихоньку, вопреки запрету, слишком тягостным было ожидание результатов вылета курили скрытно от начальства, накрывшись шинелью или самолетным чехлом.
Тишина потому, что ничто не интересовало никого, кроме сведений о находящихся в воздухе экипажах. Она начинала понемногу нарушаться, когда от экипажей один за другим стали поступать долгожданные кодовые сигналы: «Прошел контрольный ориентир», «Задание выполнил», «Иду на точку».
Сигналы свидетельствовали об удачном выполнении боевой задачи, что вызывало вполне объяснимое оживление на старте и понятное желание поделиться мнением с кем-то о любых приходящих в голову мыслях: о том, что неплохая погода, что уже рассвет скоро; что жаль, что вчера (которое незаметно перешло в сегодня) на танцах не пришлось побывать Обменивались мнениями и по вопросам, связанным с происходящим в воздухе, о достоинствах и недостатках того или иного экипажа, летчика, штурмана, стрелка-радиста В общем, почти каждому хотелось как-то скрасить томительное ожидание.
Чхиквадзе, накрывшись шинелью ночи были еще прохладными, и расположась рядом с главным инженером полка Чекаловым, тоже обменивался с ним ничего не значившими репликами вроде таких, как: «не жарко», «новолуние, темная ночь это хорошо, труднее будет фрицам наших обнаружить», «скорей бы уж прилетели наши, дай бог, чтобы у них все было хорошо» Как бы они ни хотели казаться спокойными, внешне безразличными
к происходящему, все их помыслы в конце концов сводились к одному, что волей-неволей проявлялось и в репликах, беспокойству за находящиеся в ночном небе экипажи.
Вдруг более чуткий Чхиквадзе замолк на полуслове последней реплики и, уловив обостренным слухом то, что еще никому не было ведомо, приглушенным голосом, почти шепотом проговорил:
Лэтит
Кто летит, где летит?! всполошился, крутя головой, Чекалов и посмотрел на светящийся в темноте циферблат своих наручных часов. Нашим еще рано, минут через тридцать первые машины должны возвратиться подожди, подожди И до него стали доноситься сначала еле различимые, но с каждым мгновением усиливающиеся, идущие со стороны запада воющие с надрывом звуки так завывали лишь дизельные двигатели немецких бомбардировщиков. Уверенно заключил:
Немец и, переждав несколько секунд, добавил: Наверное, не к нам у нас же светомаскировка
А нудно воющие звуки слышались все громче и громче. Самолет противника, с выключенными аэронавигационными огнями кто же в ночном небе тогда их включал?! и потому невидимый в полной темноте, явно приближался к аэродрому, где, среди охваченных тревожным беспокойством людей, вновь воцарилось полное безмолвие: все терзались надеждой может, минет их приближающаяся в черном небе опасность?
Нет, не минула. Хотя и ожидаемая, она возникла внезапно из темной бездны, окруженной тем же, но чуть ли не оглушающим воем двигателей вражеского самолета, в виде вспыхнувшей серии светящихся точек, на глазах превращающихся в непереносимо-яркие, снижающиеся на парашютиках фонари. Мертвенно-бледный их свет заливал и летное поле, и все, что на нем находилось: людей, самолеты, аэродромную технику.
Это были светящиеся авиабомбы САБы, сброшенные с фашистского самолета. Люди, ослепленные ярким светом, чувствуя себя как бы раздетыми и беззащитными под их лучами, пытались как-то укрыться, за что-то спрятаться, куда-то убежать. Тем более что каждый знал: за САБами последуют взрывы фугасных или осколочных бомб.
К счастью, сброшенные немецким штурманом бомбы перекрыли своими разрывами восточную окраину аэродрома, не причинив ему существенного вреда, но создав определенные «неудобства» для тех, кто на нем находился. Кто хотя бы раз побывал под вражеской бомбежкой, знает, в чем эти «неудобства» заключаются.
Яркий свет САБов, назойливый вой вражеского бомбардировщика, падающие, чудилось, прямо на тебя, оборудованные звуковыми трубками и поэтому издающие душераздирающие звуки бомбы, все это заставило и Чхиквадзе, и Чекалова, как и многих других, упасть и прижаться к земле верной защитнице всего живого на войне.
Ни кустоцка, ни бугоецка, цтобы ему, фасисту проклятому, пусто было, сквозь зубы пробурчал Чекалов, тщетно пытаясь найти пусть какое-нибудь укрытие на ровном летном поле для своего крупного тела; когда он волновался, то начинал косноязычить, выговаривать одни буквы вместо других, чаще всего «ц» вместо «ч» и «с» вместо «щ».
Хотя бы ямоцка какая попалась
Чхиквадзе так распластал свою худощавую и небольшую фигуру на земле, что, казалось, он, прикрытый шинелью,просто маленький ее, земли, холмик. Трудно судить, какие мысли обуревали его, но в тот момент, когда фашистские бомбы стали рваться в восточной части аэродрома, он, по-видимому, под воздействием того самого инстинкта сознательного а может быть, и бессознательного? самосохранения, вдруг вскочил и с неимоверной, представлялось, скоростью помчался в обратную от взрывов сторонуна запад. Полы его шинели, накинутой на манер плащ-палатки на плечи и застегнутой только на верхнюю пуговицу, разметнулись в разные стороны и развевались, как крылья. Тень от стремглав бегущего Чхиквадзе, похожая на огромную сказочную серую птицу, подсвечиваемая совсем низко опустившимися САБами и пламенем взорвавшихся бомб, как бы сама по себе летела впереди него.