Подождите! крикнула Отика дрожащим голосом, пытаясь его задержать. Но для чего? Когда слова уже сорвались с уст, она поняла, что и сама не знает, зачем ей нужен этот разбойник. Она чувствовала, что лицо ее пылает, и задула фонарь, чтобы не выдать смущения. Все в комнате от складной ширмы до мелких предметов туалета исчезло из виду, смутно проступая сквозь тьму белесыми контурами. Мягкий и густой, как бархат, сумрак, заполнивший комнату, поглотил Отику. Сердце неистово билось в груди, словно у бегуна на финишной прямой. Отика в смятении безмолвно отодвинула сёдзи и сама выскользнула в коридор. Там тоже было темно, только у лестничного пролета, словно призрачное виденье, вырисовывался неподвижный силуэт мужчины. Лицо, обращенное к девушке, было обнажено должно быть, незнакомец, собираясь уходить, успел сбросить свой капюшон.
Если бы Харунобу взялся рисовать эту картину, он, должно быть, изобразил бы очаровательную парочку юношувакасю и томную куртизанку с непропорционально большими, словно увеличенными под лупой, головами, а поодаль невзрачного мужичонку с жидкой, неопрятной, словно выкошенная стерня, бородкой. Бодро утирая капли под носом, мужичонка брел по темной улице и мерно постукивал колотушкой. К поясу у него был прицеплен бумажный фонарик, от которого разливался вокруг слабый колеблющийся свет. Время от времени мужичонка приостанавливался и орал истошным голосом, будто с перепугу:
Не балуй с огнем!
Подойдя к тому дому, где обитала любовница Бокуана, пожарный обходчик заметил, что калитка в воротах приотворена и раскачивается на ветру, поскрипывая во мраке. Остановившись, он посмотрел, что делается на втором этаже.
Затянутое тучами небо низко нависало над городом. «Дондон», послышался из дома легкий звон, будто металлическую насадку трубки выбивали о пепельницу. Должно быть, жильцы еще не ложились.
Эй, у вас ворота не закрыты! крикнул обходчик. Голос далеко разнесся в сумраке вешней ночи.
5 Воля и необходимость
оборвал его князь. Датэ есть Датэ, и нашему роду они не указ. Ползать на брюхе, как собака, перед этим негодяем я не буду!
Воля ваша, вмешался на сей раз Фудзии, но дело уж больно деликатное. Все же вышестоящий По должности, так сказать Если вдруг какойнибудь промах у вашей светлости выйдет, не дай бог, ведь неприятностей не оберешься.
Князь и сам прекрасно понимал то, о чем пытался предупредить Фудзии, сам испытывал немалое беспокойство. Ведь если Кира становится врагом, мрачно размышлял он про себя, то стоит только допустить небольшую оплошность на завтрашней церемонии, и конец Чем дольше князь предавался раздумьям, тем тяжелее становилось у него на душе от недобрых предчувствий. Снова идти на поклон к Кире он не собирался ни при каких обстоятельствах, но, с какой стороны ни взглянуть, никакого иного пути к спасению не оставалось. Трудно было признаться в этом и сказать себе: «Да, самураи правы. Я и сам так полагаю». Наоборот, в сложившейся ситуации он должен был гнать такие мысли, всячески скрывать их от себя и от других.
Нет, не такой я человек, чтобы идти на подобное унижение! решительно промолвил князь и рассмеялся, стараясь показать, что нисколько не взволнован.
Однако он и сам чувствовал, что смех его звучит слишком неестественно, фальшиво. В то же время в груди непроизвольно вскипала ярость. Он был зол на своего противника и на себя самого. Больше князь не произнес ни слова только на лице его отразились горечь и смятение. Обоим самураям оставалось лишь молча откланяться и удалиться.
Может быть, не надо было докладывать князю? Может быть, следовало со всем этим делом разобраться самим? на обратном пути покаянно думал про себя Матадзаэмон Фудзии, не решаясь поделиться своими соображениями с шагавшим рядом Ясуи. Да уж, неладно вышло, ох и неладно!
Князь Асано сидел и слушал, как затихают в глубине коридора шаги вассалов. Сердце его томила печаль. Казалось, верные слуги ушли и оставили его одного в беде. Безмолвно он перевел взор на сад, что открывался перед верандой.
Мартовское солнце заливало ласковым сияньем кроны деревьев. Воробей прыгал на валуне, на самом солнцепеке. Деловито переставляя крошечные лапки, он переходил с места на место, чтото склевывая второпях. Иногда воробей ерошил перья казалось, только для того, чтобы солнечные лучи проникли поглубже. Отрешенностью и покоем веяло от этой картины.
Князь думал о том, что поступил в конце концов правильно: в любом случае надо было отклонить предложение самурайских старшин. Подносить подарки или не подносить вопрос не самый существенный. Главное, что последовать предложению Ясуи и Фудзии означало бы повести себя недостойным образом ведь потакая капризам человека низкого тем самым принижаешь самого себя. В доме Асано такого никогда не бывало.
Правда на моей стороне! мог смело сказать себе князь, но в таком случае откуда же взялось это необъяснимое чувство печали? Разве на сердце у человека, идущего верным путем, не должно быть ясно и безоблачно, как небо в погожий день?
В памяти князя всплыло лицо алчного царедворца. От одной мысли о том, что ему надо будет прислушиваться к указаниям этого ничтожества, становилось скверно на душе. Правда, служить в таком качестве предстоит всего десять дней. Как видно, ничего иного не остается, как смирить свои чувства и на этот краткий срок полностью предаться служебным обязанностям.