Смешно и грустно было видеть, с какой заботливостью принимала она прописанные ей, единственно для очистки совести, лекарства, не подозревая, что главные составные их части дистиллированная
вода, сахар, да для окраски, или, как говорят солдаты: «красоты взгляда», еще какая-нибудь безвинная бурда.
Боясь пропустить минуту принять столь серьезноважные снадобья, Мэри упросила меня повесить над ее кроватью ее золотые часики, а рядом с ними расписание следующего курьезного содержания.
«В 8 ч. утра какао.
В скобках две чашки, а нельзя одну.
В 10 ч. утра порошки (что в синей коробочке с птич-
кой).
В 12 ч. молоко или бульон.
В 2 ч. порошки (из деревянной коробочки)».
Сказать к слову, доктор, заметя в ней такое усердие к лечению, прописывал те же самые порошки, но по разным коробкам, изменяя немного и цвет их. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало.
«В 4 ч. микстура столовая ложка, можно заесть
вареньем.
В 6 ч. какао, а там через каждые два часа капли из
граненого пузырька по пяти или шести».
61 Адепт приверженец.
Кстати, по поводу этих «пяти или шести» между Мэри и доктором было довольно продолжительное совещание, она все допытывалась: сколько же именно, пять или шесть, недоверчиво относясь к тому, что будто бы одно и то же, что пять или шесть. Насилу доктор уверил ее в этом.
Надо сказать, что незадолго до смерти Мэри впала как бы в ребячество, к этому-то периоду и относится появление вышеупомянутого курьезного расписания. Одновременно с постепенным ослаблением умственных способностей в ней притупилась память, и сколько раз в день ни читала она это расписание, стараясь зазубрить его на память, ей это никак не удавалось. К тому же она совершенно потеряла способность распознавать время. Проснется ночью и первым долгом воззрится на свое расписанье, долго смотрит то на него, то на часы, глубокомысленно шевеля бровями и усиленно что-то соображая, очевидно стараясь сопоставить время с расписанием, но убедясь наконец в невозможности разрешить столь головоломную задачу, она поворачивается в мою сторону и тревожно просящим взглядом смотрит, сплю ли я.
Что тебе, Маня? обрадуешь ее вопросом.
Ах, ты не спишь? Как я рада; милый, не поленись, посмотри, не пора ли порошок принять.
Нет, порошки не теперь.
А когда же?
В 10 часов и в 2 часа.
Она недоверчиво косится на часы и еще робче говорит:
Но ведь теперь, кажется, два часа и есть.
Два часа ночи, а надо в два часа дня, отвечаю я и, видя ее сомнение, встаю, подхожу к ее постели и в девятьсот девяносто девятый раз читаю ей расписанье. Она чутко прислушивается, как учитель к ответу ненадежного ученика, на лице ее появляется выражение полного разочарования.
Значит, теперь ничего не надо принимать! недовольно-грустным тоном говорит она. Мне хочется ее утешить, и я с серьезной миной возражаю.
Ах батюшки, я и забыл, а капли-то, ведь ты их принимала последний раз в двенадцать, вру я наобум, благо капли такого сорта, что давай, что не давай, ни вреда, ни пользы, а теперь два, по расписанью же надо принимать их через каждые два часа.
Вот видишь ли, укоризненно-радостным тоном говорит Маня, я отлично помню, что надо что-то такое принимать, вот только забыла что, а это капли. . вот, вот я теперь сама помню, именно капли.
Тем временем я с наисерьезнейшим видом каплю пресловутое лекарство, прозванное у нас с доктором «пять или шесть», Мэри горящим, тревожным взглядом следит за моей рукой. «Смотри не перелей!» предупреждает она меня и осторожно, трясущимися руками берет от меня рюмку, медленно выпивает ее и, измученная всеми этими волнениями, опускается на подушку.. Через минуту она уже спит. Иногда сон ее бывал довольно продолжителен, но чаще бывало, что через какой-нибудь час, много-много полтора, она снова просыпалась, и начиналась опять та же комедия с расписанием, часами и каплями.
Эти хлопоты наполняли все ее время и развлекали ее до наслаждения, но злая судьба и тут жестоко подсмеялась над нею. Не доверяя мне своих часов, Мэри сама заводила их трясущимися от слабости руками. Заводила, заводила и перевела, волосок лопнул, часы стали. Долго не замечала она этого, но когда заметила, пришла в глубокое отчаяние, можно было подумать, что от исправности часов зависит ее жизнь, она расплакалась как ребенок, и мне стоило немалого труда успокоить ее. Она утешилась только тогда, когда я уверил ее, что часы, посланные немедленно в починку, будут завтра же готовы, а ей повесил пока свои.
Мало-помалу она впала в полное ребячество, о смерти перестала даже и помышлять, только однажды, в минуту скоропрошедшего прояснения, она как-то сказала вдруг, взглянув на свои высохшие до костей руки:
Нет, видно, мне не выдержать!
Чего не выдержать? не сразу понял я.
Умру, коротко ответила
она и отвернулась.
Какой вздор! попробовал я рассеять ее сомнения, но она ничего не ответила, очевидно даже не расслышав моих слов.
А болезнь шла своим чередом.
Слушайте, барин, сказала мне как-то наша верная
Матрена, приехавшая с нами из Петербурга, сегодня, должно, кончится.
Почему ты думаешь?
Стала землей пахнуть, таинственно пояснила она мне. Сегодня я этого наклонилась над ними, а из них как бы то из земли дух такой чижолый идет, ровно вот как бы из могилы, а к тому же и убирать себя начали.