Сколь за тобою посылать? Где черти носят?
Ответствовал, поклон по чину отдав:
Пришел вот.
С ног до головы оглядел казака презрительно: ишь, морду наел, каналья! Прибыл сюда из Кунгура тощ и рван, а за год в Башанлыке от харча доброго, от воли казачьей в тело вошел, плечьми раздался, борода волнится приглядно. Комендант Тарковский любил рявкнуть по-медвежьи, голосом властным устрашить. Но против Гореванова отчего-то не кричалось, когда и хотелось бы, и надобно. Что-то в казаке этом было... Или не было чего-то... Раболепства не чуялось, а это закричать на него весьма мешает. И на сей раз комендант приказ изъяснил без обычных ругательств:
В правежном амбаре мужик дожидается, вели ему штаны сымать да всыпь полста горячих.
Тарковский с крыльца сошел, треуголку снял, платочком лоб промокнул.
Людей бить то служба не наша, господин комендант.
Из-под платка брови белесые насупились. Но и опять же не рявкнул комендант, уместным почел до отеческого назидания снизойти.
Пятидесятник ваш хвор, Карпыч ушел с солдатами беглых вразумлять. А ты ступай и пори, коли приказано.
А за какие провинности?
Тебе не все едино? Лошадь казенную пропил!
Подтолкнул Гореванова к правежной. Пришлось идти. И то: мужику все одно битому бить, не сей день, так когда Карпыч воротится, а уж он-то, Карпыч, охулки на руки не положит.
Правежная не амбар даже, а сарай, из ивовых виц плетен, щеляст дабы вопли наказуемых далеко слышно было, прочим в острастку. Воняло навозом, коржами, еще чем-то. Солдат караульной команды и
седоватый мужичонка в замызганной рубахе сидели рядом на правежной скамье, беседу вели мирную. Пред комендантом встали. Солдат грудь выпятил, подтянулся. Виновный, догадавшись, кому палачом быть, на Ивана щурился с полуулыбкой. Ни страха, ни злобы, ни обиды на лице морщинистом. Линялый мужичонка, много жизнью, видно, трепанный, да и не пужлив. Господин Тарковский в воротцах стоит, сквознячок ловит, треуголкой на себя машет.
Начинай!
Солдат усы встопорщил:
Чего стоишь, мать твоя курица! Ложись!
Мужичок без суеты, деловито развязал гашник, портки спустил будто просто так, до ветру собрался. Рубаху задрал, лег на лавку. Снизу вверх на Ивана взглянул: дескать, ладно ли я лежу, сподручно ль будет господину казаку хлестать? Иван плетью затылок почесал, медлил. Не подымалась рука для удара. Спросил:
Как же ты, братец, коня-то, кормильца свово?..
Да ведь на грех мастера нету, благодетель ты наш...
Бей, чер-рт! Комендант подскочил, плеть у Ивана выхватил, сунул ему свою треуголку. Кххы!..
Хлестнула ременная плеть, дернулся тощий зад, еще, еще. На бледной коже вздувались багровые полосы, мужик екал горлом, но терпел, не выл.
Кхы, двенадцать! Кхы, тринадцать! отсчитывал Тарковский, с каждым ударом сатанея.
...На двадцать первом счете мужичонка застонал протяжно, вскинул с локтей своих лицо, еще более сморщенное страданием. Иван шагнул, поймал занесенную плеть.
Дозволь и мне...
Прочь!
Запаришься, господин, не барское оно занятие.
Отнял плеть, размахнулся широко, р-раз взвыл мужик диким голосом.
Во-о, так его, растак! пропел довольный комендант. Гореванов в размахе чуть самого его концом плети не достал, Тарковский отскочил подале. Наказуемый вопил благим матом, взрыдывал, визжал.
С оттяжкою бей, дурак, каналья! лютовал Тарковский. Сорок два, сорок три-и...
Крик захлебнулся, захрипел мужичок надсадным кашлем.
Бей, чего стоишь, песий сын!
Иван замахнулся, но кто-то ухватил его за руку.
Дяденька, миленький, хватит, ой, хватит!!
Девчонка! Отколь взялась! Тонка, как соломинка, а вцепилась не оторвешь.
Как смеешь! Кто пустил?! во всю грудь Тарковский рявкнул.
Он тятенька ейный, пояснил солдат. Вместе пришла.
Нет, как смеешь препятствовать? Пор-роть! Хлещи ее!
Иван заслонил девушку.
За что, барин? Она, чай, лошадь не пропивала.
Молчать! Бей, приказываю!
Охолонь, барин. По экой жаре горячиться не след. Вишь, тятька ее сомлел, чуть тепленький.
От ровного, уговорливого голоса Тарковский вроде поспокойнее сделался. Треуголку нахлобучил. Девку кругом обошел, оглядел со вниманием. А с виду ей годков шестнадцать. Домотканый сарафанишко выцвел до глубины, платочек белый, из-под него коса светло-русая ниже пояса. Тоненькая, белая, среди троих сердитых мужиков барина, солдата и казака, словно лучик солнечный проник в сарай. Солдат состроил девке рожу зверскую: беги-де отсель, покуда сарафан не задрали да плетью не погладили. А она нейдет, хоть у самой от страха губы прыгают.
Дяденька, ради бога, дозвольте нам идтить! Милые, не надо боле!..
Комендант к ней было руку протянул, да на Гореванова покосился, «гм» сказал, мужика пнул коленом.
Убирайтесь!
Вышел вон. Солдат к мужику наклонился.
Подымайся, коли можешь. А ты, девонька, пошто встревала? Али не боязно себя, эку тоненьку, барскому гневу подставлять?
Мужик все еще кашлял. Дочь ему встать помогла. Придерживая на заду портки, чтоб по рубцам не елозило, поклонился Гореванову.
Спаси тя Христос.
На здоровье. А лошадь, хоть и казенну, берегчи надо.
Дочь шепнула:
Айда, тятенька, пойдем.