Поведал нам сие Пермитин-десятник, тайно из Башанлыка провожая. По его указке пошли мы с Фросюшкою к людям беглым. И были скитания подобны исходу из царства Фараонова... Днесь, придя сюда яко в землю обетованную, покой обретем ли?
Покой, отче, на том свете обретем, да и то кому как уготовано по грехам земным. На Сакмаре сидим покуда крепко,
а уж сколь то продлится, кто знает. У справедливости врагов множество. А сила наша в том, что с народами окрестными, с башкирами, киргиз-кайсаками, в мире прочном мы. И людом беглым станица множится, одолеть нас непросто. Земля здешняя родит знатно, хлеба и себе хватает, и торг с инородцами ведем.
К работе крестьянской не свычен я...
Не хлебом единым жив человек. И тебе у нас попом быть. Укрепляй веру в праведность дела нашего.
Вот церкви нету у вас...
Была б вера храм будет.
К атаманской избе топот галопный. Затих у коновязи.
Дозволишь уйти, атаман? поднялся дьякон. Фрося заждалась...
Отец Тихон благословил Гореванова, сам низко ему поклонился. Тут же, в один с ним притвор, появился есаул Порохов.
Попа встрел примета худая, кинул шапку на скамью, сам хлопнулся устало.
Приметам веришь? Тогда, попа завидя, держись за пуговицу штанную худа и не сбудется.
Смеешься? На вот, чти. Не тебе писано, да нас касаемо, вынул из шапки бумагу.
Гореванов поднес ее к сальной свече, на подпись глянул.
Как добыл?
Посылал ребяток надежных за Араповым приглядеть. После встречи нашей, сегодняшней чую, зол Арапов остался. Он до острожка Суйского едва доскакал, вскоре троих казаков отрядил куда-то. Наши перехватили в степи, грамотку сию отняли. Чти, какие он козни замышляет?
Яицкий бил челом уфимскому воеводе на Ивашку Гореванова: назвался-де атаманом самочинно «в новостроенном в степи городке меж Яика и башкирцев, на реке Сакмаре», а ему-де, яицкому атаману Арапову, не оказал помощи в войне «с неприятельскими людьми каракалпаками и киргиз-кайсаками, тако ж и беглых принимал и иные противности государевым делам учинял».
Ну? Чего Арапов брешет? спросил Порохов.
На нас уфимскому воеводе жалобится. Не брешет, правду пишет.
Наша правда ему поперек горла. И то, Иван, не пора ль нам араповскую власть порушить?
Гореванов обнял есаула.
Не время пока широко махать, руки вывихнем. Вот окрепнем людьми, оружием, конями, усилимся дружеством с народами степными, тогда...
Берегись! Ныне малой крови пожалеешь после она рекою польется... Ну, довольно, сам думай, ты с головой... А с гонцами араповскими что прикажешь делать? Сидят под караулом они.
Отпусти. Люди они служивые, подневольные. За Яицким городком приглядывай, не удумал бы Арапов лукавства какого.
Уж такова служба моя: гляди в оба, зри в три, не то придет пора наглядишься в полтора...
Ночь темна и глубока, ровно омут в Яике-реке. Ни звезд, ни зари, тучи все небо обложили. Спит Яицкий городок.
У ворот атаманского бревенчатого пятистенка, закутанный в азям, пугалом огородным сидит на лавочке караульный, у ног его волкодав дремлет, башку в лапы уткнув. В окнах свету не видать должно, атаман почивать изволит.
Но Арапову не до сна. Плечист, дороден, волосом черен и кудряв, стоит набычась, борода веником расшеперилась, под нею белая исподняя рубаха расстегнута, на груди в черной шерсти, как во мху лесном, нательный крестик золотом блестит. На окнах шторы бархатные задернуты. У стола при одной свече мулла татарский чалму склонил, пишет. Арапов русские слова говорит и через плечо муллы заглядывает, как ложатся те слова на бумагу кудрявой арабской вязью православному ни черта не понять. И грамотей сакмарский Ивашка Гореванов сию белиберду уразуметь не сумеет, ежели опять перехватит...
Написал?
Да, господин.
А мой титул и прозванье по-вашему начертать можно?
Да, господин.
Строчи: «Яицкий войсковой атаман Арапов». Написал? Ну и ступай с богом... с аллахом тойсь. И помалкивай, а то чалму сыму с башкою заедино. Кирька!
Бесшумно дверь растворилась, в темноте прихожей замаячила рожа.
Энтова проводи. Казака покличь.
Мулла выплыл задом, кланяясь. Из прихожей возник Ногаев. Колпак на нем войлочный, халатишко замызганный. При его калмыковатой морде кочевник вылитый.
Хорош! Таков нехристь видом, что по зубам вдарить охота. Возьми, спрячь подале. Грамотку в тряпицу завернул, отдал. Из городка скользи мышью, в степи жаворонком лети. Доставишь в Уфу будет тебе награда. На словах воеводе обскажи, как велено. С богом!..
Поутру дозор сакмарских казаков заметил вдали всадника.
Минька, вона скачет ктой-то.
Десятник вгляделся из-под ладони.
Татарин к табунам бежит своим. Не наше дело.
Отвернулся десятник, зевнул, рот крестя. Свежим утром посреди степного покоя в сон клонит...
Исход
Но дела, дела... Ими к столу кабинетному будто цепью прикован. Четыре года управитель Геннин тщится порядок навести на казенных заводах, дабы в процветании прочном и мощном на уральской земле стояли они, все царство своим железом укрепляя. Не впустую годы сии утекли. Однако порядка надлежащего как не было, так и нет доселе. И весьма обидно, что рядом, на тех же недрах, заводы демидовские, не в пример казенным, прибыльные. Ибо Акинфий Демидов самовластьем безоглядным держит у себя порядок жестокий, он в вотчинах единый всему хозяин. Карая или милуя, ломая или учреждая, ни у кого дозволения испрашивать не обязан. Управитель Геннин, в чине генеральском пребывая, решенья большие и малые, насущные и неотложные вершить не волен. На каждую малость бумагу составь, в Санкт-Петербург отправь, жди апробации. Иной раз, покуда апробация придет, уж и надобность в ней миновала, и дело упущено. Поистине: прошеньями да отписками занят более, нежели делом живым. Покойный государь Петр Алексеевич зело нетерпелив был, волокитчиков не миловал, карал жестоко. Говаривал государь: «Всуе указы писать, кои исполняться не будут». И уж коли указ написан, все исполнялось скоро и споро. Желал покойный государь, чтоб всякого звания люди служили отечеству не за страх, а за совесть. Но у кого совесть сызмала не вызрела, те хотя б и за страх, но старались ретиво. И обновлялась, двигалась вперед необъятная держава, ее колеса многие, кровью и потом смазанные, вертелись ходко.