Кто знавал в Башанлыке десятника Гореванова, дивились:
В атаманы возвысился, а никоторой в ем перемены.
Плечьми поширше стал, возмужал казак.
Он и ране таков был. И одежка проста, и скромен.
Жительствует атаман в избе саманной. Горница просторная, опрятная. Пол тесовый, на нем половичок домотканый. Ковров восточных не завел... На столе скатерка холста беленого, с каймою вышитой. Постель белой верблюжьей кошмой покрыта.
Прост атаман. Старшины беглого обоза толкуют с ним запросто про заводские страданья, про путь многоверстный рассказывают, про житье сакмарское выспрашивают.
Вольно живем. Хошь и не разбогатели за столь малое время. С кочевыми народами в дружестве, они к нам беглых пропущают без обид. Вот сим утром киргизец прискакал: Арапов-де беглым наперехват вышел.
Напужал он нас. Добро, есаул твой Васька подоспел, не то худо бы...
Про землицу, атаман, поведай. Любовалися мы, богата пшеница вкруг вас... Сподобимся ли и мы пашенку свою пахать?
Степь, широка, по весне пашите с богом. На семена дадено вам будет.
А у вас барщина или оброк? Подать сбирают ли?
Смеется атаман:
До царя отсель далече, пока подать везут, приказная челядь разворует до зернышка. И построжав: Однако для казны станичной берется доля с десятины, по урожаю глядя. Иначе как же? Волю нашу оборонять надобно. Порох, свинец, прочий припас чрез торговцев калмыцких за хлеб добываем. С заводов тайно железо привозим на лемеха... Да у нас тягло невелико, пахарю не разорительно.
Вошел казак в полукафтане из добротного зеленого сукна, пояс наборный, с серебряными бляхами. Не зная, по одежке его за атамана принять можно...
Фу, умаялся! Всех по избам развел. Бани топятся, щи да каша варятся...
А комендант наш с ног валится,
недовольно сказал Гореванов.
Сказываю уморился с этими мужиками прибылыми!
Не лги, Филя. Новы люди подумают, что на Сакмаре народ походя лжет.
Красовитый казак на мужиков покосился:
Знакомца встрел, руднишного с Башанлыка. Ну, того ради выпили малость... Ей-богу, Ивашка, две чарочки токо!
Завтра дознаюсь, где вина добыл, тогда и сочтем, сколь ты выпил. Поди, Филипп, спать ложись. Пред людьми Сакмару не позорь. Да и вы, мужики, по отдыху соскучились, чай. Не последняя у нас беседа.
Отец Тихон он вместе со старшинами на атамана поглядеть пришел, полюбопытствовал несмело подал голос:
Дозволь вопросить по делу духовному? В селении сем благодатном храм божий есть ли?
Руки не дошли церкву строить. Пока что в избах монах бродячий службы правит. Дай срок будет и храм.
Кто-то еще спросил:
А кабак-то хошь есть?
И без него не худо.
Уходя, меж собою дивились:
Средь инородцев обасурманились: ни тебе церквей, ни кабака. Разве можно так?
Зато и без кнутов живут!..
Отца Тихона атаман от дверей окликнул:
Останься, дьякон. Али притомился? Не в обычай ведь тебе жары, дожди, дорожны мытарства.
Потупясь, Тихон ответил:
Не токмо я, все мытарства терпели... и совсем тихо: С супругою мы под твою милость...
Знаю, Филька Соловаров сказывал. Садись, дьякон. Во дни оные много раз с тобою сижено, говорено.
Как и раньше, дьякон сел очи долу, руки в рукава. Подрясничек совсем поизносился, лицо еще бледнее и костлявее. Солнце степное смуглотою его не опалило.
Дивлюсь я, дьякон! Бегут к нам люди сословия всякого, прибег вот и монах-расстрига. Ну, тот с запою. Но тебя видеть здесь никак не чаял. Нешто и тебе невтерпеж житье башанлыкское? Где ж смирение твое, о коем столь часто нам с Кузьмою проповедовал? Да скажи, Кузьма-то пошто не пришел с вами?
Рабу божьему Кузьме вечная память...
Ужель насмерть запороли?!
Житие его многотрудное окончилось.
Жаль. Славный он был, неунывный. Ну-ка, сказывай все ладом.
Костлявые плечи согнулись, будто холодом дьякона объяло в вечер летний. Моргал воспаленными веками.
Ин, изволь, ежели приказываешь...
Сказывай со дня того, как меня в каземат увели.
Зело мы тогда по тебе восплакались. Понеже никоей надежды не оставалось тебя узреть еще. Утром явились драгуны, смуте предел положили... И бысть воздвигнуто место лобно на площади пред церковью божией. В железа ковали, били нещадно... Боже милостивый, отпусти мученикам грехи вольные и невольные, искупили бо стократ!..
Кузьму, Фросю, товарищей моих к розыску тянули?
Вельми страшился и за Фросю. Из Екатеринбурга дьяк приехал допрос снимать, да и господин комендант грозил самолично сыск учинить. Но поелику работы заводские смутою порушены оказались, то и времени ему не нашлось. А вскоре прослышали: Гореванов-де от караула бежал. Будто и в Башанлыке тебя видывали.
Захаживал, было дело. Но как обещал я господину Геннину впредь на заводах не быть, то и сошел вскоре из Башанлыка.
Однако комендант теми слухами напуган был, лютость унял. В те поры ежедень я ходил на выселок. Не бог весть какой защитник, а все ж...
В окна сумерки лились, от зари прозрачные. Предыконная лампада теплилась. Свечу атаман не зажег в полутьме воспоминания ярче, беседа откровеннее.
Чего ж замолчал? Сказывай, отче.
Да, таково оно и содеялось... Сам посуди: тебя нет, Кузьма Тимофеич бессилен, а комендант еще с лета умысел греховный имел противу Фроси... И сочли мы за благо... Мыслилось: в замужестве за духовным чином упасётся от насилья голубица наша... И пошла она под венец со мною. По согласию, но, знаю, без радости. Пред тобой же виноватым себя чую...