Но Иван уже шапку в охапку.
Не впрок вам беседа такова, ежели казака от ярыжки не различили. Прощевайте, беседники благонравные.
Прости великодушно, хвор Кузьма, оттого и речи ведет неразумны. Кузьме перстом погрозил: Грех тебе, грех! Гордынею преисполнился, раб божий!
Кузьма привстал, избочась.
Ладно, не серчай, служивый. Может, и сдуру поклеп я возвел. Да в диво мне от чинов воинских забота добрая. Ты сядь, смени гнев на милость. К дьякону обратил растрепанную бороду. Гордыня, баешь? Какая, братец, гордыня, коли в скудости ныне. В кои-то веки пришли ко мне человеки, а нету винца поднести, чтобы душу отвести. Вот грех-то в чем!
Гореванов, остыв, полез за пазуху, бутылку зеленую вынул. Отец Тихон покачал укоризненно головой. Но Кузьма воспрянул, над столом воспарил драным голубем.
Гляди-ко! Дьякон, ликуй! Раб божий Кузьма, на сей земле мученик, ныне благодати удостоился. Хошь покуда не от бога, от десятника все одно благо!.. Ты, милок, пошарь-ка на печи, добудь луковку, мы ее с солью вкусим.
Приговаривая, кособоко проковылял к полке, принес себе чарку берестяну, казаку оловянну, дьякону, по чину его духовному, лампадку синего стекла.
Желаем тебе, казак, сколь можно дольше в седле держаться. Отче, не вороти рожу-то, благослови трапезу.
Вредоносно тебе зелье сие, укорил дьякон, благословляя все ж чарки и нарезанную луковицу. Выпили. Кузьма крякнул, защурился, подышал.
Теперь, брат, со всех концов я распробовал, какой ты хорош человек. Другой раз на правеж поведут, уж сделай милость, изволь самолично постегать. От душевного человека и битье приятственно.
Ежели вдругорядь коня пропьешь постегаю. Конь, он как друг, разве можно его продавать?
Продавать? Что ты, парень, нешто я на таку пакость себя уроню?
Вот те на! Куды ж лошадь девалась?
Мужичонка плечами обвис.
Не продавал я, видит бог...
На вино променял?
А? Да выходит так. Охота есть, так послушай, будет молодцу наука. Вишь, тогда о полдень доехал я до постоялого двора. На горе мое денежка в кармане завелась. А денежка у нашего брата покойно не лежит, она там шевелится. Дай, думаю, щец похлебаю. Сперва же чарочку малую приму с устатка, выпил. Думаю: что я, щей не едал? Хлебца пожую и ладно. Ну-кась еще одну выпью. Потом целовальник сам третью налил не выливать же обратно. На хлеб денежки и не хватило. А жара не приведи боже... Ну и пробудился ввечеру, во дворе на наземе почиваю. Азям на мне, шапка при мне, лапти на ногах лопотина дырява никому не нужна. А лошади нету! Полон двор лошадей и телег, а моей каурки не сыскал, ищи-свищи... Голова тяжела, а от горя и сам тяжел, белый свет помрачился... Бегаю, всех пытаю: не видали каурую мою? Постояльцы смеются: пропил-де и заспал. И пошел я, братцы мои, пешком по дороге. Иду, шагаю, а в глазах-то все плывет, туманится, черен свет кругом... За околицу вышел, где никто меня не видит, лег в пыль придорожну нету силов никаких... Округ меня полынь, трава горькая, и во мне полынь, горечь...
Лохматые брови на переносье изломились, надтреснутый голос перемежался кашлем, всхлипом ли.
Лежу горюю. А от крайнего двора пес, огромадный волкодав, стон мой услышал, набежал, рычит на чужого... Так не рванул же, сударики вы мои! Пес, зверь, а понял в беде я великой! Он мне... он мне руку лизнул... лег поодаль да так жалобно заскулил... И, братики мои, от песьего к горю моему разуменья улился я слезьми, ровно баба неразумная. Так и плачем двое у околицы села чужого, проезжего...
Так надо было коменданту и обсказать.
Сказывай, не сказывай лошади-то, голубушки, нету. А коли нету, то меня к ответу... Езжу по градам и весям, гляжу сколь много неправды кругом деется! У кого сила есть тот совесть потерял. У кого совесть бессилен тот. Таково обидно станет, прямо хошь в омут головой! А и в омут не можно, потому как дочерь одна останется, без защиты на сем свете жестоком...
Иван сказать хотел: «Какой из тебя защитник...» да смолчал. Без того Кузьме ныне худо. Хоть бы дьякон молвил утешное слово.
Дьякон и впрямь молвил, будто мысли Ивановы услышал:
Смятенна душа твоя. А ты смирись, раб
божий. На бога уповай, он есмь добра и зла мерило. Токмо в молитве ищи покой для души страждущей.
В словах отца Тихона звучала примиряющая, баюкающая грусть, в негромком голосе сочувствие. Кузьма кивал согласно, может быть, словам благостным, может, своим мыслям. Гореванову такое поповское утешение не понравилось.
Молитва только богу угодна, от мерзавцев же ею не отмолишься. Про мерзавцев в писании толково сказано: око за око, зуб за зуб.
Да ежели силы нету? вскричал Кузьма.
Когда один молится, другой вино пьет, третий над ними твори, что хошь. Ежели те двое протрезвились бы, хватило б, чай, силы за наглость третьему-то зубы выбить, глаз подбить.
Дьякон оглянулся на дверь, на окно. Перекрестился. Кузьма подумал, спросил:
Ну и как мыслишь ты всех враз отрезвить?
Вот этого Иван не знал. Прервалась беседа.
Светлый вечер пал на Башанлык. Но не принес желанной прохлады, сухо дышал в полое окно запахами пыли, дерева, жухлой травы и дымком костровым бабы выселковые по дворам огоньки развели, похлебку варили.