Где подводой, а где пешком добрался Иван до родного Каралата. Во внутреннем кармане шинели лежали у него два документа. Первый отпуск на три дня, второй приказ начальника губмилиции Багаева о назначении его, Ивана Елдышева, начальником Каралатской волостной милиции. А еще был устный приказ того же Багаева: сразу же после трехдневного отпуска Ивану надлежало явиться в Астрахань для участия в секретной операции. А в какой именно этого Багаев ему не сказал.
Что ж, явимся Явимся!
В родном Каралате Иван Елдышев не был почти пять лет.
Глава третья
Чего стоишь, служивый? спросил Вержбицкий. Раздевайся и садись к столу. Да поздоровкайся, коли добрый человек. Аль немой?
Иван прислонил винтовку к стене, снял шинель, стал стягивать сапоги. На столе тоненько светил каганец. Иван разувался в полутьме, присев на высокий порог.
Ваня, растерянно сказал дядя, вглядевшись. Это ты, што ли? Ты ж помер, Ваня! Еще при царе
То при царе, сказал Иван, а теперь иная стать. Всех, кто при царе отдал богу душу, революционная власть назад отзывает. Старый ты хрен, родню не признаешь
Ванек, милый ты мой! кинулся к нему дядя. Не умея
ласкать, ворошил волосы, лапал лицо. Живой, мать твою! Вот радость так радость Ну, держись теперя!
А кому надо держаться-то?
Это я тебе растолкую. У нас тут, племяш, такие дела! Я, знамо дело, в большаки записался и в коммуну взошел. Осенью отпёр туда всю снасть, бударку сдал. Я без тебя малость разжился было
Жалко небось? спросил Иван, поглаживая его костлявые плечи.
А чего жалеть, Ваня? всхлипнул дядя. Али ты меня не знаешь? Об тебе вот я жалел, когда ты погиб. Бумага в волостное правление приходила. Ну, думаю, один как перст остался. Попу нашему молебен заказал, уж прости ты меня, недотепу. После молебна выпили с ним крепко, сказать проще, напились в стельку и разодрались под конец через тебя же, через твою светлую память.
Вержбицкий отстранился и, глядя племяннику в лицо, улыбнулся виновато:
Об чем балабоню, дурак старый? Весь ум от радости незнамо куда делся. Проходи, садись. А я попытаюсь жратвишки какой-нибудь достать.
Ничего не надо. Хлеба мне дали, консервов, бутылку водки. Давай истопим баню
И то, легко согласился дядя, и за этой затаенной радостью, что не надо бегать по селу, выпрашивать у кого-то хлеба и продуктов, чтобы накормить служивого, почудилось Ивану грозное дыхание голода.
Вержбицкий оделся и, собираясь выходить, вдруг строговато спросил:
Вань, а ты чей будешь? Кому баню стану топить?
Не пойму тебя
Ты в какую партию взошел?
А без партии тут нельзя? Ивана забавляла серьезность дяди.
Ни в коем разе, убежденно сказал Вержбицкий. У нас их шесть!
Маленький он был, встопорщенный, как воробей, и лицо его еще от слез не отвердело. Но слова были тверды:
У нас тут так, Ваня. Али мы, большаки, тебя захомутаем, али эсеры тебя заарканят. Меньшаки, эсдеки, кадеты, анархисты тоже, знаешь, дремать не станут. И пять штук толстовцев есть, твоих идейных разлюбезных братцев.
Хватит, хватит, старый, миролюбиво сказал Иван. Ты мне еще то в вину поставь, что я материну титьку сосал. Ишь, политики Был Каралат, стал маленький Питер.
А все ж таки? стоял на своем дядя. Давай, определяйся зараз. А то я такой: с идейным чужаком, хоть он мне и кровная родня, не то что водку пить, а и рядом не сяду. Баню, конечно, истоплю, так и быть. Мы, большаки, тифозную вшу не любим, мы противу нее боремся телесной чистотой и душевной сознательностью. Вша для нас ярая контрреволюционерка, чью бы кровь она ни сосала. Так что баню я тебе истоплю.
Топи жарче, Иван Прокофьич, улыбаясь, сказал Иван. Не ошибешься.
То-то! повеселел Вержбицкий. Сердце чуяло: наш ты человек. Не мог, думаю, Ванька забыть, как с дядькой бедовал, и откачнуться от мировой революции. А вспомнил про твой Егорий, его к нам в волостное правление прислали и крест твой геройский меня смутил. Ты, видать, царю служил на совесть.
Отечеству служил. Отечеству, дядя.
Какому такому отечеству, дурья башка? грозно вопросил Вержбицкий и двинулся от двери на племянника. Мне царское отечество тьфу! а не отечество. Товарищ Непочатых, который приезжал к нам от губернской партии большаков и в ячейку нас записывал, всех предупреждал: мол, на вопросе о войне и мире, мужики, не скурвитеся, а держитеся стойко.
Стоп! сказал Иван. Этому царствию не будет конца Ты мне баню истопишь, дядька?
Эх, племяш, вздохнул Вержбицкий, жестокий ты стал человек. Когда ты помер, я, бывало, по всем ночам с тобой беседую душевно, что и как объясню, глядишь и самому вроде понятно. Во мне слова открылись, так и прут А теперь ты мне вживе рот затыкаешь. Обидно.
Иван подошел, приобнял его костлявые плечи, сказал ласково:
У нас с тобой теперь на все время будет. Очень я рад, что жив ты и здрав.
Это уж так Кровь она свое скажет. Пойду топить баньку.
Иван сел за стол, огляделся. Взял разодранного леща, понюхал пахнуло рапой, мертвыми запахами высохшего ильменя. «Дома, подумал Иван я наконец дома. А дядька-то Заговорил-то как Старая жизнь и тут покачнулась, язви ее» Он уронил голову на руки и уснул.