Лавинии хотелось немедленно уйти.
О да, расхохотался тот. Но в таком случае нам с тобой тоже надо схватиться за ножи или вилки, потому что Марианна тоже еще, знаешь... Ягодка.
Мы с тобой, думаю, слишком умны и всему знаем цену, задумчиво ответил Чезетти. В том числе животному влечению. Да, мы воистину можем считать себя людьми, если уж оно в свое время не искалечило нам жизнь.
...Когда Эдмунд провожал Лавинию домой, он казался чересчур взбудораженным, и она так и не смогла заговорить с ним о разрыве. Но она понимала, что нужно как можно скорее решить этот вопрос.
Гельстенский мост
Как узнала Лавиния из подшивок старых газет к заданиям приходилось
часто готовится в библиотеке был впервые построен одиннадцать лет назад. Но на церемонии открытия руководитель строительства устроил "живую цепочку", не давая никому вступить на мост, который оказался спроектирован с нарушениями и представлял опасность. Это подтвердилось, и мост разобрали. Второй раз о его возведении заговорили в тот год, когда должен был отправиться в первое плавание "Горделивый" самый большой корабль в мире... Вера в технический прогресс тогда почти уподобилась религиозной, общество точно стремилось бросать новые и новые вызовы. Так продолжалось до того дня, когда "Горделивый", столкнувшись с айсбергом, затонул.
Лавинии той весной было уже шестнадцать, и она прекрасно помнила, что последовало дальше. Хотя она училась в закрытой женской школе под Корлингом, эхо событий было столь мощным, что даже воспитанницам казалось, будто они участвовали. А некоторым довелось поучаствовать в самом деле.
В первые недели общество как будто молчало, только газеты выдвигали одну за другой более небывалые версии случившегося. Затем выступил с интервью некий Маркус Хилл, участвовавший в строительстве "Горделивого". С его слов выходило, что главным виновником если не самого столкновения в нем единодушно обвиняли капитана и офицера, который нес вахту то огромного количества жертв был его начальник, главный конструктор "Горделивого", Томас Рейли.
По обе стороны океана, в Скендии и Бергии, началась буря. Некоторые одноклассницы Лавинии даже сбегали на митинги, которые часто переходили в открытые беспорядки. Ее даже просили нарисовать им отдельный плакат, но она отказалась: происходящее напугало ее, никогда не нравилось, когда скопм нападают на одного. А тут еще такое остервенение. Люди обезумели от гнева, требуя наказать единственного оставшегося в живых виновного в трагедии. Но скоро стали раздаваться и другие голоса.
Началось с отдельных выкриков на митингах, со статей в не самых популярных газетах. Все чаще люди задавались вопросом: стоит ли вообще замахиваться строить огромные корабли, здания невероятной высоты, мосты через широчайшие своенравные реки, если над такими творениями своих рук люди становятся не вполне властны? Нужно ли тешить гордыню, принося ей человеческие жертвы? Сколько погибло при строительстве одного только "Горделивого", пока он еще не вышел в море...
Идиоты, ворчал дядя, читая за завтраком очередную статью такого рода. Какое человеколюбие, скажите, пожалуйста! А где они еще возьмут столько рабочих мест? Сколько семей кормил один только "Горделивый"? Да, за всем не уследишь, но это повод следить строже, а эти господа считают, что младенца можно смело выплеснуть с водой!
Но антипрогрессисты заходили все дальше. Они перекрывали ворота верфей, приковывали себя наручниками в недостроенных домах. Кончилось тем, что один из них выстрелил в Харви Милтона, инженера, которому поручили было к несчастью, осветив это в газетах разрабатывать новый проект Гельстенского моста через Гринрив. Преступника поймали, он отправился на каторгу, но строительство под какими-то благовидными предлогами отложили еще на три года.
Выходки антипрогрессистов, как и чудовищное наказание, которое в Бергии назначили Рейли, на вермя точно парализовали общество. И все-таки постепенно, когда страшные события стали чуть забываться, снова заговорили о том Гельстенском мосте, и не о нем одном. Наверное, ничем в человеке не убьешь стремление мечтать и чувствовать, как многое ему подвластно.
Лавиния приехала в Гельстен накануне открытия моста, вечерним поездом. Переночевала в гостинице, а утром проснулась рано, так что у нее еще оставалось время, что прогуляться по городу. В Гельстене она успела побывать несколько раз и оценить по достоинству его природу, более суровую, чем в Розфильде, более мрачную, чем в Ремилии, и все-таки неповторимо прекрасную в грубой простоте и мощи. Летом здесь всюду была жизнь: в деревьях невероятной высоты и мощи, рвущихся из оврагов, то зеленые великаны; в смчных душистых зарослях по берегам полноводной Гринрив и ее притоков; в разудолом хоре птиц и лягушек по вечерам. Но сейчас, несмотря на грядущее торжество, город окутала трагическая тень.
Пасмурное, серое небо ярко оттеняло кроны деревьев, переливавшиеся из золотого то в розовый, то в багровый. В садах склоняли головки пунцовые георгины, астры горели, как разноцветные звезды. Природа была еще пышна, но не чувствовалось ни радости, ни свежести; природа умирала. Над городом, точно над смертельно раненым на поле боя, кружило, надрывась от грая, воронье; нагие березы и осины дрожали на стылом ветру, хвоя елей и сосен казалась черной.