С твоими женой и ребёнком? Не смогу. Не стоило тебе жениться, ох не стоило. А женился, так детей заводить не надо было.
Он будто примёрз к стулу, не в силах ни сказать что-то, ни сделать. Такие простые слова, такой непоправимый смысл. У него вырывается только хриплый шёпот, обрывающийся в придушенный ужасом писк:
Что?..
А она укоризненно качает головой. «Что живёт, то умирает, а что не умирает, то и не живёт». Помнишь? Сердце у тебя теперь «бессмертное», скажем так, она изобразила пальцами кавычки. То есть неживое. Сил одной твоей жены не хватит, чтобы вдохнуть жизнь в новое человеческое существо. Из двух жизней можно родить третью, но где была одна, там и будет одна. Кто-то из них умрёт.
И язык присыхает к нёбу и беспомощно ворочается во рту, как бывает во сне, когда кричишь, кричишь, но не издаёшь ни звука. Ничего сделать нельзя? Совсем? А если если одна за одну может быть Я?
Она подсаживается
ближе и гладит его по щеке. Пальцы у неё холодные и нежные, а взгляд как будто сочувственный.
Ах, бедный ты, бедный! Нет, даже не думай: не тот случай, когда за одного битого двух небитых дают. Ничего ты не выиграешь, твоя жизнь уже обменяна и заложена. Но кое-что я сделать смогу: дать тебе выбрать, кто из них выживет. И заставлю забыть, что выбрал ты, а не судьба.
Она прислонилась лбом к его лбу, а потом обняла. И он уткнулся ей в плечо, горько рыдая. Слёзы текли и текли, и казалось от них должно было разорваться сердце. Но нет оно даже не ускорило свой бег. Марк ощущал свой пульс, ровный, как часы и ненавидел себя, жарко и неукротимо. Неужели ему было всё равно? Неужели его сердце и вправду неживое?
Постепенно слёзы высохли. И когда Марк сказал роковые слова, его голос не дрогнул:
Пусть в живых останется Жанна.
* * *
Он проснулся в темноте, рванулся прочь, отчаянно борясь с хватким склизким спрутом, спеленавшим его по рукам и ногам. Скатился с кровати на толстый ковёр, перекатился и затих на холодном полу: с бешено колотящимся сердцем, намертво запелёнатый в пропитанные потом простыни, мокрый от слёз. Теперь он мог кричать, если бы захотел, но только тихо надсадно скулил, пока рассвет не коснулся его: робко и требовательно, как официант, пытающийся растолкать подвыпившего посетителя.
Марк, пошатываясь, встал на ноги. Он ощущал себя больным. И впервые старым.
Более слабым и отчаявшимся, чем тогда, пятнадцать лет назад, когда заснул отцом и мужем, а проснулся едва не вдовцом, обречённым похоронить своего первенца. Тогда он был сильным, спокойным, трезвым. Он утешал жену, изо всех сил желая стать «каменной стеной», к которой можно прислониться в час ненастья. Он не имел право на слёзы, да и не хотел их.
Потом были месяцы, когда он часами лежал на полу почти как сейчас в комнате, так и не ставшей детской и превращённой им во вторую мастерскую. Лежал, уставившись в белый потолок. В пустоту. А потом писал. Картину за картиной. В центре, где раньше он помещал героев и чудесные артефакты, теперь тоже была пустота. Хаос. Чёрная дыра, поглощающая мир. Фон без фигуры. Небытие.
Жанна потом сказала, что не развелась с ним только потому, что увидела эти картины.
Через них она поняла, что он тоже скорбит, только по-своему. Так она сказала. А он понимал, что ему в последний раз выдан аванс её верой в него и слепотой, а точнее стремлением схватиться хоть за что-то, когда сил жечь мосты уже не остаётся, а потому самообман спасение и шанс на передышку. Он поднял перчатку и постарался стать тем, кого она себе представила. Потому что тоже был не готов.
Что же он и вправду скорбел. Только не по ребёнку, которого не узнал и не держал на руках. Разве что пару раз ощущал или думал, что ощущает кладя руку на живот жене. Он скорбел по своим надеждам. По ожиданию счастья, которое всё нарастало, ширилось и должно было вот-вот вылиться во что-то прекрасное. По любви, которая ничего не требует взамен, эдакое вечное загорелое лето с рекламного постера. Когда-то Марк почти заставил себя поверить, что оставил тьму за спиной, женившись на Жанне. Ему бы хватило её одной, но она хотела детей. Он пошёл у неё на поводу ведь она была его счастьем, его оберегом от холода и цинизма, подсказывавшим, как можно увидеть в людях и событиях лучшее, а не беспощадную правду. Он не способен был верить сам, но она верила за него, и он полагался на её чувства. Она была его ярким мотыльком, радостно порхавшим с цветка на цветок
Ребёнок как будто обещал новую страницу в жизни, где никто из них больше не будет одинок, а наоборот они будут вместе против всего мира. Эдакий маленький независимый остров. Так хотелось ей, а значит Марк снова позволил себя убедить. И вот одним махом он лишился всего. Не только ребёнка но и жены. Совместная жалость не равна любви, а отчаянное стремление к теплу не зажигает костёр, а только гасит.
Потом будет её вторая беременность, дочки-близнецы, дом полная чаша, признание критиков, ласковые взгляды женщин. Но слишком поздно. Едва сформировавшаяся надежда на то, что миру можно доверять и ждать от него чего-то, кроме подвоха была сломана и разбита той душной июльской ночью в городской больнице