Да ладно тебе, Валли, Семен Семеныч, уже переодевшийся в форму, похлопал его по плечу, как отпуск? Море? Яхты? Девочки? Вино?
Ага,
в тон ему ответил он, квартира, чай, телевизор, рассказывать о том, что он дни напролет рисовал, смысла не имело.
О, это по-нашему, а ты, Валька, решил, что раз художник, то все дольче вита и никак иначе?
Валентин повел плечами и презрительно хмыкнул.
Валька втайне мечтает стать великим, рассмеялся Семен Семеныч, и ты для него прям укор. Он все, олух, понять не может, почему тогда не его, такого красивого и молодого выбрали, а тебя, старого и тощего. Я его успокаиваю, что у них шмотки были такие, которые на него не налезли бы. Скажи?
Конечно, так и было.
Ага, конечно, ответил Валентин. Ладно, счастливо оставаться, пошел я, и он, наконец, ушел.
Не обращай внимание, уже серьезнее сказал Семен Семеныч, на дураков не стоит нервы тратить. Но Валька меня все ж поразил, он эти ваши фотографии чуть ли не с лупой изучал и две недели только о них и говорил.
Журнал вышел сто лет назад.
Ну, так ему он вообще случайно в руки попал, кто-то из местных тебя спрашивал, слово за слово... Кстати, тобой активно интересуются все кому не лень. Не тяжела слава-то?
Это не слава, отмахнулся он, так, недоразумение.
Но Семеныч оказался прав: его несколько раз узнавали, заводили разговоры, разглядывали. Он подозревал, что без Родиона тут не обошлось, растрезвонил, наверняка. Но как бы то ни было, он впервые серьезно задумался о том, чтобы уйти с ненавистной работы.
И все же он промучился на ней еще почти месяц работать, а точнее просиживать нудные, не заполненные ничем интересным часы, пришлось вдвое чаще следом за ним в отпуск ушел Валентин. Только это и радовало, что остальные напарники были не столь неприятны. Но в этот месяц Родион затащил его на пару программ, которые оказались не столь ужасны, как ожидалось. Вопросы ведущего были корректны, а темы интересны. Правда, самих передач он не видел, но Родион клятвенно заверил, что «порезали не сильно». Он снялся в рекламе, тоже вполне респектабельной, для крупного магазина мужской одежды и теперь иногда вздрагивал, видя свое фото на разных станциях метро. На этот раз позвонила дочь и в более сдержанных, но отчего-то более обидных выражениях высказала ему свое негодование. Общий смысл сводился к фразе: «Как тебе не стыдно? До чего ты докатился? И что будет дальше?»
Что я решу, то и будет, жестко ответил он и, когда услышал гудки, мимолетно пожалел о резкости тона, но ни капли о сути сказанного. В конце концов это его жизнь...
Денег за рекламу по его подсчетам должно было хватит месяца на два, а там, решил он, придумает что-то еще. Он уволился и теперь еще более упорно работал над «Тружениками», но раз в три дня давал себе отдых и много гулял, стал захаживать в библиотеку и в музеи, радуясь, что как пенсионер мог пользоваться ощутимыми льготами. Иногда, вместо прогулок и «культпоходов» он ехал на очередную запись передачи или интервью: ко всему относящемуся к прошлому веку, к советской эпохе, был неподдельный интерес, как в девяностые к модерну или монархизму. Он видел и понимал, советский период, по большей части унылый и серый, романтизируют, раскрашивают, находя самое интересное и распространяя это на все сферы жизни. Это вызывало у него больше грусть, чем досаду. Он и сам иногда тосковал по тому времени, по своей молодости, по каким-то мелочам, навсегда ушедшим из жизни по запаху виниловых пластинок, по песням под гитару (которые раньше его так раздражали своей чудовищной вульгарностью), по портвейну, отчаянно сладкому и тягучему, по пирожкам из соседней столовки... Он все это любил вспоминать, но вернуться в те годы не хотел бы, о чем честно и говорил, не уставая дивиться, что многие просто таки мечтали вернуться в ту затхлую пору.
Да ладно тебе! Народ ностальгирует, а ты зарабатываешь бабки, итожил Родион. И имей в виду, долго это не продлится, точно говорю! Так что используем по полной.
Он стал предлагать иногда совсем уж ерунду рекламу каких-то лекарств или участие в сомнительных передачах и после одного случая, они чуть не рассорились: по милости Родиона он оказался на шоу, где никто никого не слушал и все стремились высказаться, переорав друг друга. Да и тема была странная, непонятная, про недавно умершего художника, которого он знал весьма шапочно. Пришлось просидеть все съемки молча, благо желающих высказаться было хоть отбавляй. Зато потом, позвонив Родиону, он сказал все, что думает и предупредил, что больше в подобном участвовать не будет.
Ну, значит Москва нам не светит, грустно сказал Родион.
Да и хрен-то с ней, ответил он, мне работать надо, а не ерундой заниматься. И заперся дома, отключив все телефоны.
Работалось хорошо, ни злость, ни тоска, ни обида не сбивали его с взятого ритма, и это тоже
было внове. Ряды его «Тружеников» росли, но он знал, что выставлять и показывать надо будет не всех, нужна будет идея, что-то, что объединит эти работы помимо общего названия. Он уже подумывал разделить их на подсерии, но окончательно ничего не решал, оставляя это на неопределенное «потом», пока не вмешался Родион.