Не знаете ли, кто она такая?
Кажется, доктор философии Гейдельбергского университета. Впрочем, там ведь доктора получить нетрудно, так что это еще ничего не говорит об ней.
Да, но все-таки, знаете, в Бернском университете так одна дама, тоже русская, читает даже лекции. Некто госпожа Тамаркин.
Ну, это звучит, кажется, тоже не особенно по-русски?
Щербатской рассмеялся.
А как ваши курсы?
Думаю скоро кончать.
И каким образом применить свои знания на практике?
Пока еще сама не знаю. Очень не хотелось бы учительствовать. Ненавижу это дело.
Вполне вам сочувствую! А братец ваш как? Он ведь, кажется, еще выше меня .
Благодарю, рисует. Я вас не поздравила еще с вашим новым назначением.
Каким?
Ну как же, вы теперь все-таки академик!
Так ведь член-корреспондент только, сказал он как-то полупрезрительно, полу- с сожалением.
Странный он, этот Щербатской. Не разберу я его. С одной стороны, безусловно, воспитанный и симпатичный человек, а с другой есть в нем какой-то изъян, порок, как говорят про лошадей, но в чем он я еще не знаю. Впрочем, я ведь его почти не знаю.
И знакомство наше было таким странным.
На одном из заседаний Философского общества весной 1908 года появилась вдруг новая, нам неизвестная фигура.
«Кто такой?», «кто это?» заволновались мы, зная уже всех «философов» не только в лицо, но и по имени-отчеству и по фамилии.
Это Щербатской, сказал кто-то.
О-о, Щербатской, воскликнула Lusignan (Эльманович) , и голос ее выразил при этом уважение: «Так вот он какой, Щербатской!»
Да что это такое Щербатской? спросила я, обнаруживая, по обыкновению, свое круглое невежество во всем.
Как, вы не знаете? вознегодовала Lusignan. Он ведь открыл Канта в индийской философии! И она стала объяснять, в чем выразилось это открытие .
Я тоже прониклась невольным уважением и с трепетом (тогда я еще трепетала) взирала на нового «философа». Он сидел наискосок от нас за зеленым столом (дело было в Зале Совета) и все время расплывался, глядя на нас.
Нас это удивляло, но невольно и наши физиономии начали отражать то же. Каково же было мое изумление, недоумение и гордость (сознаюсь! Тогда я была еще так наивна), когда после окончания заседания Щербатской подошел ко мне, раскланялся и сказал:
Позвольте с вами познакомиться. Я Щербатской.
Я оторопела.
Слушательница Высших женских курсов Евлалия Павловна Казанович, отрапортовала я, как солдат по начальству, и протянула ему руку.
Как вам понравился доклад? Вы занимаетесь философией? и пр. и пр. начал Щербатской обычные в таком случае вопросы.
Я отвечала, точно ученица урок, конфузясь и путаясь и вместе не желая показать этого, старалась непринужденно держать себя, смеясь не вовремя и громче, чем это полагается.
Поговорив таким образом, мы расстались.
В следующее заседание Щербатской пришел опять и, уже как знакомый, подошел ко мне и начал разговор.
По окончании Щербатской попросил разрешения меня проводить.
Курсистки над всем этим посмеивались, А. И. тоже, а я была вполне чиста душой и ничего не понимала.
Еще в следующий раз он, прощаясь со мной возле моего подъезда (2я линия, д. 33), попросил разрешения прийти. Я его, разумеется, дала, и вот в один прекрасный вечер Щербатской пришел. Этот вечер был не лишен своего комизма.
Дело в том, что я жила тогда у милой старушки М. В. Небольсиной .
Узнав, что ко мне должен прийти профессор, она заволновалась (у меня тогда не бывал ни один мужчина и только две-три курсистки, как и все первые года моей жизни в Петербурге, до переезда сюда мамы и Тото, а еще правильнее до моего переселения к Чернякам).
Да вы его примите, конечно, в гостиной. Неприлично, чтобы молодая девушка принимала мужчин в своей комнате. А Мина вам приготовит в столовой чай.
Я поблагодарила.
В назначенный вечер часам к 10 явился Щербатской. Мария Васильевна распустила уже шнуровки корсета (ей было тогда года 72, но она всегда носила корсет) и волосы, думая, что Щербатской не придет. Каков же был ее переполох, когда раздался звонок в дверь и в передней послышался голос: «Евлалия Павловна дома?»