Устраивали мы такие же неофициальные чтения для В. по-французски у наших друзей Фиренс-Геваерт. Поль Фиренс, профессор истории искусства и позже главный смотритель всех королевских музеев, был женат на француженке Одет де Пудраген, праправнучке мадам Роллан. Он в молодости жил в Париже и был близок со всеми французскими писателями, поэтами и художниками эпохи между двух войн, богатой талантами, а также и с немецкими, итальянскими, испанскими знаменитостями, как Карло Сфорца, Евгению
ДОрс, Жан Кассу... Принимали Фиренсы радушно и международно.
Оставшаяся у меня открытка от известного бельгийского писателя, автора издательства Галлимар, Франца Элленса женатого вторым браком на русской открытка, к сожалению, без даты, предполагаю, что от 1935-36 г. дает интересный список лиц, которые хотели бы присутствовать на таком вечере. Это «цвет» бельгийской интеллигенции: критик Роберт Пуле, поэт Гастон Пуллингс, критик Жорж Марлоу, драматург Герман Клоссон, писатель Арнольд де Керков, театральный критик Камиль Пуппе (специалист по китайскому театру) и оригинальнейший фламандский драматург, пишущий по-французски (как Метерлинк, де Костер и Кромеленк), Мишель де Гельдероде.
Первое публичное чтение в Бельгии состоялось в зале на авеню Луиз в 1936 году. В. предполагал читать главы из «Соглядатая», которые появились во французском переводе в « Oeuvres libres ». Он был очень озадачен необходимостью читать что-нибудь неизданное. Он писал мне, что мучается, но обещал меня не подвести. Неизданная эта вещь называется «Мадемуазель О.». О ней едва ее закончив, он мне сообщает, что он написал ее в три дня. «И это вообще совсем второй, если не третий сорт». Успех «Мадемуазель О.» будет, несмотря на его мнение об этом «пустячке», большой не только в Бельгии, но и во Франции, и В. очень удивлен, что она чрезвычайно понравилась редакции «Nouvelle Revue Franchise». «Мадемуазель О.» выйдет затем в журнале «Mesures», а затем включится в книги его воспоминаний. В чтении В. этот рассказ длился около полутора часов.
В этом же 1936 году русское зарубежье подготовляло к 1937 г. празднование столетия смерти Пушкина. В ответ на мое приглашение приехать в Брюссель с чем-нибудь «Пушкинским» В. пишет, что он задумал французскую речь о Пушкине «особенного рода, с международными точками опоры и блестящими виражами», а осенью того же года, из Берлина, что это будет не рассказ, «а фейерверк праздничных мыслей на бархатном фоне Пушкина», и предупреждает, что чтение предполагается на час или немного больше.
Для этого пушкинского торжества была нанята уже зала в «Palais des Beaux Arts» и оказалась она набитой до отказу. Это был действительно фейерверк и перед ним несколько померкли более академические пушкинские торжества. Называлась эта виртуозная вещь: « Le vrai et le vraisemblable ». «Правда и правдоподобие». Она выйдет по-французски в «Nouvelle Revue Franchise» 1 марта 1937 г. К этому же Пушкинскому году бельгийское издательство и журнал «Journal des Poetes », сотрудницей которого я была, поручило мне редактировать небольшой сборник «Hommage a Pouchkine » статьи и антологию. Он вышел вовремя и стал теперь библиографической редкостью. С благодарностью вспоминаю старших собратьев: М. Гофмана, Г. Струве и В. Вейдле, согласившихся прислать мне статьи, над переводами стихов потрудились, кроме Роберта Вивье и его жены (русской татарки, матери известного теперь вулканолога Гаруна Тарзиева), а по подстрочникам и другие бельгийские поэты, да двое русских В. и я. В. перевел «Стихи сочиненные во время бессонницы» с одним все же «руссизмом», но зато рифмованные. Должна была участвовать и Марина Цветаева, к этому времени переведшая «Пир во время чумы», но она отказалась по свойственной ей непреклонности, хотела все или ничего а все было слишком длинно для сборника. После выхода « Hommage a Pouchkine » В. мне пишет: «Твой пушкинский сборник великолепен».
Начиная с 1933 года В. мне часто пишет о прочтенных им книгах. Читал он повидимому чрезвычайно много. Сообщая, что он только что прочел несколько книг «женского пола», он дает им свою оценку. В те времена только что появившийся роман Екатерины Бакуниной «Тело» вызвал смелостью своих физиологических описаний бурю в зарубежьи. В. пишет, что автор «Тела» словно «моет пол aux grandes eaux, шумно выжимая дочерна мокрую половую тряпку в ведро, из которого затем поит читателя». Об «Орланде» Вирджинии Вульф: «Это образец первоклассной пошлятины». В Катрин Мансфильд его раздражает «банальная боязнь банального и какая-то цветочная сладость».
Утверждая, что он не читал того или другого писателя, он все же выражает свое мнение о нем. Маритэна он не читал, но его «тошнит» от него, потому что о нем «с такой елейной любовью говорят педерасты» (то была эпоха маритэновской переписки с Кокто). Он удивлен, что у меня была охота интервьюировать Жоржа Дюамеля.
О Жорже Бернаносе В. даже не упоминает, вероятно, потому что Бернанос, как и Клодель и Мориак, был для него «безнадежно отравлен». Он «и в рот не берет ничего такого, где есть хоть капля католицизма». А может быть он их все-таки читал?..