Время и Память два главных персонажа творчества Пруста и Набокова это в сущности единственные протагонисты жизненной трагедии. Но память для Набокова напряжение воли, дисциплина ума, для Пруста подсознание, эмоция. Расхождение относится и к понятию о Времени. Набоков говорит, что не верит в Время. Пруст, под влиянием Бергсона (и Эйнштейна) различает два времени. Одно календарное, ограниченное время нашего старенья, другое Время длительности, протяжимости, почти вечности то есть будущего.
Ван (Иван) в «Аде» занят в зрелом возрасте природой времени, «тема, которая предполагает борьбу с осьминогом собственного мозга». Ван отрицает «трехстворчатость» времени: прошедшее, мгновенно умирающее настоящее, и то, что еще не свершилось может быть, никогда не свершится... Для него время это диптих, прошлое, всегда хранящееся в его мозгу, и настоящее, которому его ум дает продолжительность и действительность... «Будущее же вне времени», «как наши сожаления не могут вернуть прошлое, так и наши надежды не могут породить будущее».
Опасно пробить настоящее (время), «неопытный чудотворец» не удержится на поверхности вод, но спустится под воду «к удивленным рыбам».
В отличие от Набокова Пруст признает интуитивное знание это продолжение линии Паскаля, которого Набоков, как он утверждает, не читал. Для Пруста истина познается не только умом, но и сердцем. Пруст всецело принадлежал своей эпохе, стране, на языке которой он писал. Он создал портретную галерек> своих современников у него нет героя без модели он был скорее хроникером чем «выдумщиком» и, несмотря на это, а может быть поэтому, отвечая своей сущности, персонажи Пруста обладают свободой, незнакомой персонажам Набокова, который движет ими как шахматными фигурами. У Пруста не найдешь ни одного «непрозрачного» Цинцината...
Есть и другая разница: Пруст написал: «Я страстно восхищаюсь великим русским... Достоевским».
Интересно и отношение Набокова к «Новому Роману». В другом интервью в «Фигаро» 1973 года Набоков дарует Роб-Грийе почетное звание своего друга и говорит, что «Соглядатай» (точного перевода «Le voyeur » на русском языке не имеется), «Ревность» и «В Лабиринте» бесконечно лучше всех французских романов, которые он прочел за последние 30 лет, но прибавляет, что он совершенно равнодушен к теориям автора этих книг. Как известно, сам Роб-Грийе по поводу своей первой книги «Резинки», заявил, что его задача это описывать поведение человека, не затрагивая его психологии. Французский критик Бартес, приветствуя «новый роман», определил его как «литературу алиби... без глубины, и без объема... литературой видимости». Сам Роб-Грийе считает, что «человек видит мир, но мир не возвращает ему его взгляда». «Соглядатай» одна из лучших книг Роб-Грийе, должна была понравиться Набокову, не так, конечно, случайным совпадением названия, но деперсонализацией описываемого, точностью описываемого, при неясности фабулы. Как яйцо в яйце, действие там запрятано, загромождено абсурдно точными деталями. Книга Роб-Грийе «В Лабиринте» обесчеловечение солдата разбитой армии, блуждающего в заснеженном городе и умирающего от случайной пули отвечала все развивающейся с годами наклонности Набокова «абстрагировать» своих персонажей при продолжающейся с первых его книг манеры «очеловечивать» предметы: шкап похожий на беременную женщину, чашка танцует, стол покорен, галстук (в письме) кричит...
Интересно, хотя бы вскользь, отметить тут коренное различие Набокова может быть из-за его русскости, от некоторых иностранных его современников, отметивших нашу эпоху. Все они родились в начале 20-го века.
В безблагодатном мире Сартра единственное достоинство человека это его свобода. Бог это страх человека. Если
Бог существует, то человека нет.
Камю, в котором было предчувствие чего-то, что может ему еще открыться, сравнивает человека с Сизифом, побуждаемым неизвестной силой вздымать свой камень на вершину, хотя и знающим, что вершина для него недосягаема. Для «Калигулы» мир такой, какой он есть, невыносим. Ему нужна луна, счастье, бессмертье, но он и в безумии своем знает, что даже самый жестокий тиран ограничен в своей власти солнце по-прежнему будет вставать на востоке.
Анти-театр Самуила Беккета, ученика Джойса, выражается в дезинтеграции языка, у Набокова в смешении языков, но и в служении им. Ничего нельзя назвать, ничего нельзя высказать. В «Ожидая Годо» четыре человека ждут своей смерти, которая никак не приходит, обмениваясь шелухою слов. Это полный нигилизм. Нету жизни, нет и смерти.
Для Артура Адамова, ученика Антонина Арто, искусство это «праздник разрушения».
Наконец в «иррационалистическом» театре Ионеско, даже действие, т. е. в сущности жизнь, не необходимо. В самой его замечательной пьесе «Король умирает» нечто вроде средневековой Danse macabre абсолютный пессимизм завоевание мира небытием.
Во всем этом не найти ничего общего с тем, что мучило Набокова, или отвечало бы на его вопросы самому себе. Нет демонов...