С этой дамой, уже вдовой, я встретилась в Брюсселе почти сразу после войны и как-то невольно подумалось, «а что было бы, если бы»... А письмо ей, в 1923 году посланное Набоковым после разрыва, такое прелестное, живое, теплое, хотя уже чем-то уж очень набоковское, то есть писательское и просящееся в антологию, или по крайней мере в биографию. Судя по нему, В. работал тогда дровосеком на юге Франции, собирался поехать в Бискру, в Алжир... чтобы найти место, где «даже тени» Светланы не будет... (В своих интервью Набоков подчеркивал, что физическим трудом никогда не зарабатывал).
Иным остался Набоков в памяти барона Андрея Витте который встречал его в 30-х г. в Лондоне у В. П. Волковой и у Саблеров. А. Витте на 7 лет моложе Набокова, и писатель показался ему порядочным снобом, «неприятно саркастичным» в спорах.
Поэт Анатолий Штейгер, много путешествовавший, собирался в Берлин и хотя к Сирину он, поклонник Адамовича, относился с пренебрежением, я посоветовала ему непременно встретиться там с Набоковым.
В длинном письме своем от июля 1935 г.
А. Штейгер мне написал: «Его (Сирина) можно встречать 10 лет каждый день и ничего не узнать о нем решительно. На меня он произвел впечатление почти трагического «неблагополучия» и я ничему от него не удивлюсь... но после наших встреч мой очень умеренный к нему раньше интерес необычайно вырос» .
В январе 1937 года Фундаминский и Руднев привели Набокова к одной русской даме, живущей с дочерью в Париже. Эта первая встреча произвела на обеих большое впечатление, но почему-то дама эта записала в своем дневнике: «Какой страшный человек» !
Как-то по приезде в Париж в 1939 году, когда умерла мать В., зная, как он был к ней привязан, как страдал от невозможности ей помочь, я сказала при встрече с хорошо знавшим его (несколько профессионально) русским парижанином не писателем: «Бедный Набоков! Вы знаете у него мать умерла», на что, передернув плечами и удивленно на меня взглянув, мой собеседник заметил: «Ну, этот-то! Ему все все равно».
Так и был до отъезда в Америку наш Набоков и Набоков других двуликим Янусом.
Поселившись в Монтрё, Набоков, по-видимому, никого из старых своих друзей не видал. Посешали его там только его родственники и друзья его жены. Но, может быть, иногда и рад был бы он встретить и ранее знакомых ему русских почитателей...
В 1969 году, в поезде, идущем в Лондон, муж и я повстречались с русско-американским профессором «Эмеретюс» и его американской женой. Мы разговорились. Они побывали в Швейцарии. Там, в горах, увидали они знакомого им по фотографии знаменитого писателя, с сачком, охотящегося за бабочками. Преодолевая робость, они к нему приблизились и представились. В. был очень приветлив, улыбался. Охотно начал разговаривать. Но вскоре показалась В. Н. Она его позвала. Набоков заторопился, на ходу с ними попрощался и пошел на зов.
Позднее В. встречался с советскими и бывшими советскими писателями, т. е. представителями той самой пролетарской литературы, которую он так презирал. Рассказы об этих встречах я принимала не без скептицизма, но воображать эти аудиенции могла довольно легко. По-видимому никто из посетителей не видал Набокова наедине, всегда в присутствии его жены. Могу себе представить, с каким чувством рассматривал В. представителей нового для него племени в независимости от их талантов бесконечно далеких от него людей, книги которых он не читал.
Верю, что он все же был рад в старости, что омертвелая, но все теплящаяся в нем надежда иметь читателей в России оправдалась, и «в сущности совсем прозрачный» писатель Набоков стал известным в «стране немого рабства». На «великом просторе» появился читатель и «дикий» не остался «в неведении диком».
Мне труднее понять, чем может нравиться Набоков людям, которые в сущности, почти все из них отрекаются от той России, которая вырастила Набокова, тому читателю, о котором он так зло отозвался в 1951 году как «о новом, о широкоплечем провинциале и рабе».
Один из моих друзей, посетивший Ленинград, спросил у одного молодого поклонника Набокова, «что вам в нем нравится»? и получил ответ: «У него стиль аристократический», что опять-таки очень бы обрадовало Набокова.
Вижу, воображаю такие аудиенции, В., превосходно игравшего в созданного им для таких случаев Набокова, иногда и «паясничавшего» с рюмкой водки в руках. Один из ценимых мною советских поэтов утверждал, что когда В. говорили о том, как почитают его в России, и когда он слушал о России, «слезы струились по его лицу». Впрочем, это сейчас же опровергал близкий поэту человек. Не могу себе представить «залитое слезами лицо» В. вижу в этом благородную проекцию, тонкость души того, кто увидел Набокова таким.
Вторично же никто из раз побывавших собратьев не приглашался контакт установлен не был, да и на чем он бы мог установиться? Даже не на общности языка общности такой быть не могло.
О несостоявшемся свидании Набокова с Солженицыным ходит много версий, одна из них типично набоковская. Только сам Солженицын может правдиво об этом сказать. Но все же и Бунин и Солженицын гораздо более великодушно говорили о Набокове, чем он об этих двух больших писателях.