В 1944 году в Лондоне мы достали его книгу о Гоголе, в 1945 г. английское издание The real life of Sebastian Knight. (Подлинная жизнь Себастьяна Кнайта), читали его и в New Yorkere... И только в 1949 году, обосновавшись наконец в Париже и узнав от сестры адрес В., я написала ему и в ответ получила деловитое и четкое письмо от его жены. В. было уже некогда. Все же он прислал нам с милым автографом Bend Sinister. Эта книга мне впрочем не понравилась. Я нашла в ней мало набоковской иронии и слишком много личной, не переработанной, ненависти к тоталитаризму.
«Лолиту» я прочла в первый раз в запрещенном парижском издании Жиродиаса. Была ли я скандализирована? Да, слегка. Мы еще не были приучены к такому жанру, но как прекрасны были описания, как всюду сверкало набоковское мастерство! Да и было в этой истории что-то очень трагическое, искупающее то, что не нравилось.
По удивительному совпадению моя книга «The Privilege was mine » о нашем пребывании в Москве с мужем в 1956-57 годах вышла в том же ньюйоркском издательстве Путнам, что и официальная «Лолита». Я работала тогда на французском радио, писала по-французски исторические работы о России, бывала, хотя и начала отходить от такой потери времени, на литературных приемах и коктейлях. Когда появился французский перевод «Лолиты» у Галлимара, директор La Revue des deux Mondes, где я вела рубрику русской литературы, меня естественно попросил написать о Набокове. Поскольку моя статья в Cite Chretienne о нем появилась в 1937 году и к тому же в Бельгии, и помня что В. нашел ее не только «прекрасно написанной», но и «умной и проницательной», и поскольку мое мнение о нем как о писателе за эти двадцать два года не изменилось, я и взяла эту старую статью в основу новой...
Статья вышла в августе 1959 года (русский перевод этой статьи в приложении).
Моя сестра в своем письме от 4 октября 1959 из Нью-Йорка сообщила мне: «29 сентября уехали В. Набоковы в Европу на «Либерте» и в первом классе! В. был огорчен и недоволен твоей статьей в Revue des deux Mondes. He могла с ним спорить, так как статьи не читала. Но наша Ильина (тетка старших Набоковых) читала ее когда была в Париже, откуда только что вернулась, и в восторге от нее. Захлебываясь говорила, что статья длинная, блестяще написана и что она согласна с каждым словом. Она не знала, что ты «Жак Круазе» (этим псевдонимом, сохранившимся у меня со времени, когда я была военным корреспондентом, я подписывала в то время статьи и французские романы) и долго спорила, что статья написана не тобой, а мужчиной. Я ей не сказала, что В. не рад твоей статье и она, как только его увидала, стала статью хвалить и превозносить до небес. В. говорит что they quote (они цитируют) из твоей статьи и это ему вредит».
Не могла себе представить, чтобы что-нибудь могло В. тогда вредить, да и статья была благоприятна, но, может быть, и правда, именно из-за ощущенья, что В. больше не нуждается в дружеской поддержке к прославленному писателю можно подходить без той мягкой симпатии, которую ощущаешь к еще недооцененному, я написала более откровенно, что ли.
К неудовольствию В., я была, следовательно, подготовлена и, перечтя ее, даже начала подозревать, что именно его могло в ней раздражить. Ему могло не понравиться, например, замечание, что его судьба (за исключением случайного убийства его отца в Берлине) была, в общем, счастливее судеб его современников молодых эмигрантов. И то, что, никак не сравнивая таланты Набокова и Хемингуэя, я, презренное это для него имя, привела в контексте, да и то, что, заканчивая статью,
я упомянула, что этот год был годом Набокова и годом Пастернака. Даже еще и не зная отношения В. к «Доктору Живаго», я была уверена, что эта, в моих глазах прекрасная книга (и неудавшийся роман) В. понравиться никак не может.
Слухи о новом Набокове, никак не похожим на человека, с которым я была дружна до войны, до меня, конечно , уже дошли. Всегда хорошо знающий себе цену В. начал чувствовать себя по-видимому Олимпийцем и ожидал неограниченного себе поклонения, к которому я не склонна по отношению к кому бы то ни было. В., в моих глазах, по-прежнему оставался замечательным писателем, и мы по-прежнему тепло к нему относились, памятуя прошлое и собирались с радостью с ним встретиться, едва только получили приглашение Галлимара на прием в его честь.
В Галлимаре шел обычный в таких случаях кавардак. Щелкали фотоаппараты, вспыхивали фляши, ноги путались в проводах, бродили журналисты и техники телевидения, писатели, критики, приглашенные и вторгнувшиеся незаконно любители таких событий и дарового буфета. В одном из бюро В. давал интервью, и в тесноте и жаре мы ждали, когда он появится среди нас. Он вошел и, длинной вереницей, толкая друг друга, гости двинулись к нему. Годы ни его, ни меня, конечно, не украсили, но меня поразила, пока я медленно к нему приближалась, какая-то внутренняя не только физическая в нем перемена. В. обрюзг, в горечи складки у рта было выражение не так надменности, как брезгливости, было и некое омертвление живого, подвижного, в моей памяти, лица. Настал мой черед и я, вдвойне тронутая радостью встречи и чем-то, вопреки логике, похожим на жалость, собиралась его обнять и поздравить но, когда он увидел меня, что-то в В. закрылось. Еле-еле пожимая мою руку, нарочно не узнавая меня, он сказал мне: «Bonjour Madame».