того, с чем сталкивались во фронтовой жизни каждодневно.
Перифрастичен адресат недоумения: на деле авторы статьи недоумевают (не желая, по законам советского публичного слова, выразиться прямо) исключительно по поводу того, как такие стихи оказались напечатанными. Их, как и анонима, раздражают само колебание стрелки социального вектора и тот, кто, «распоясавшись», ее колеблет. Этим «распоясавшийся», во-первых, разрушает удобство стабильности (так в годы перестройки люди того же самого слоя были раздражены, как нам приходилось писать, утратой «комфорта насилия»), во-вторых, раздражает тем, что ступает туда, куда не решаются ступать другие, в том числе и авторы инвектив: безмолвная конвенция, или круговая порука, была важной частью литературного процесса советского времени, штрейкбрехерство «наоборот» преследовалось в первую очередь сотоварищами.
Вернемся к продолжению разговора Симонова с Щ.
Литература тащит за собой биографию, выволакивает ее из темного подспуда прямо на освещенный цензорский стол.
Щ. начинает расспрашивать Симонова: «Возникает ощущение (неизвестно, откуда оно возникает из жизни, то есть по докатившимся до ЦК слухам, или из литературы. М. Ч.), что вы слишком рискуете там на фронте. Ну, а если сказать резче, то даже ищете смерти. Как? Правда это?» Симонов говорит, что нет, смерти не ищет, что у него на это «нет никаких причин.
Никаких? настойчиво переспросил Щ.
И я впервые подумал, что он знает что-то связанное с моей личной жизнью.
Никаких, ответил я.
Это была правда, потому что как бы там ни было, а искать смерти я не собирался.
А то вот тут у вас в стихах меня встревожила одна строфа».
Лирика вступает в контакт с человеком, далеким от всякой лирики. Начинаются поиски биографии в творчестве, путем вглядывания в лирического героя.
Щ. находит в рукописи стихотворение, читает вслух:
Как понимать эти строчки?
Я ответил, что мне трудно объяснить эти строчки, но умирать я не собираюсь, наоборот, очень хочу дожить до конца войны.
Ну ладно, сказал Щ. Значит, со стихами мы решили».
Прощаясь с автором стихов, Щ. напутствует его: «Когда поедете, будьте осторожны, не рискуйте. Вы должны это обещать. И должны беречь себя. Во всяком случае, не делать глупостей» .
«Беда», «судьба», тем более их сочетание все это не из советского стихотворного лексикона, и чуткого Щ. настораживает их появление. Словами «судил», «пожизненно приговорил» также не должно пользоваться вне властных полномочий, ими не заведено играть. Тревога политика рождается из самого словаря, царапающего его нежный слух.
Именно Симонову выпало начинать изменение языка печатной советской поэзии того самого, который упрочивался к концу 30-х при его же активной роли.
3
варианте, оказавшаяся тем не менее на особенном взлете (как и проза) на рубеже десятилетий в 19291931, отчасти и в 19321933 годах (в рамках данной работы мы не можем задерживаться на обосновании этих датировок и вынуждены постулировать), в 19331934 годах была подавлена огнем литературно-критической дидактики и оргмерами заменена сюжетными повествованиями в стихах, балладами. С них и начал в свое время Симонов, поставивший себе задачу быстро и эффективно войти в литературный процесс.
Уже в 19401941 годах внутрилитературный напор все чаще стал выносить в печать любовную лирику (в основном уже учитывающую все ограничения: ее авторами были литераторы второго и третьего поколений , становление которых происходило уже в новом российском мире), и дидактическая критика ставила ей заслон в соответствии с регламентом. «Стихи на интимные темы снова заливают потоком страницы наших журналов, с неудовольствием фиксировала она. Громадное большинство из них безличные, вялые, ничтожные стишки, воспевающая на разные лады милую или милого. В одних случаях эти стихи сентиментально-слезливые. В других автор принимает псевдотрагическую позу этакого свирепого разочарованного мужчины. В обоих случаях настоящее поэтическое чувство отсутствует. Отсутствует связь с миром, отсутствует то органическое тонкое ощущение времени, которое наличествует в любовной лирике великих русских поэтов . Блестящие образцы целостного сочетания общественной и любовной темы в советской поэзии Про это Маяковского, главы из Хорошо. Здесь действительно раскрыта перед нами большая любовь, любовь гражданина своей эпохи, любовь человека, который распределяет свое сердце на секторы личный и общественный. Подавляющее же большинство любовных стихов, появляющихся в периодике и сборниках, это любовная блажь, не более. Поэты наши в последнее время охотно твердят о праве на лирику. Никто этого права, разумеется, у них не оспаривает. Но многие поэты сами своими стихами свидетельствуют о том, что никакого права на лирику у них нет» . Подчеркнем, что приведенные оценки не имеют никакого отношения к качеству оцениваемых стихов. «Поэтическое чувство» могло и правда отсутствовать в них, но могло и присутствовать. Ссылки на Маяковского имеют опять-таки чисто политическое значение: они означают, что после водворения поэта в конце 1935 года в пантеон его лирика признавалась образцовой независимо от того, что ее откровенность и т. д. совершенно не соответствовала теперешнему, предвоенному регламенту и ни в коей мере не могла «на самом деле» служить образцом.