Эти «паустовские» части, связанные непосредственно с героем-рассказчиком, прошиты контрастирующей с ними суровой нитью его ординарца Суровцева, сплетенной в свою очередь из двух нитей грубости обнаженной реальности, от секса до смерти, и живости просторечия. Причем именно просторечием передаются ударные, сугубо бабелевские сюжетные звенья:
«Ты где отдыхаешь? Ты поближе к нам лягай, мы люди живые».
«Согласная, сказал он, усаживаясь, только не высказывает».
«Главное, что кони пристали, сказал он весело, а то съездили бы»
«Я направился в дом, чтоб проститься со стариком.
Главное, что время нет, загородил мне дорогу Суровцев, сидайте, поедем
Он вытолкал меня на улицу и подвел лошадь». Свои действия он проясняет уже в дороге: «смотрю мертвый, испекся»
Ржевский приводит немало примеров влияния стиля Бабеля на Паустовского .
От прямых банальностей, от красивостей Паустовского спасают «бабелевские» короткие фразы и детали разных планов, поставленные рядом . И в пределах этой короткой фразы, столкнутой с другой короткой, слова, банальные определения, как в стихе благодаря открытой Тыняновым тесноте стихового ряда, теряли свой банальный характер:
«Светлая ночь теплилась за окнами. Вода блестела, как фольга. В северной мгле тлел закат. Запах травы и влажных камней проникал в комнату вместе с голосами птиц» («Северная повесть», 1939).
Не доводя картину до драматизма, Паустовский привычно соединяет мелодраматическую выразительность реплик старой французской школы (Дюма) с хорошим знанием техники русской прозы второй половины XIX начала XX века: «Что? тонко крикнул Траубе, и щеки его задрожали. Может быть, я ослышался? Он повернул к Киселеву бледное пухлое лицо: Вы не смеете мне приказывать. Вы не смеете ничего говорить. Вы убийца, и с вас сорвут за это погоны» (там же, с. 226).
Да это именно и есть разжиженный Бабель. В этот эпитет мы, пожалуй, не вкладываем оценки; если бы не страшная гибель Бабеля и непредставимые душевные муки ее многомесячного предвидения и ожидания все вообще бы, возможно, выглядело иначе. Кровь наполнила (как писал Тынянов о стихах погибшего Есенина) это влияние.
Разводнившие Бабеля литераторы изъяли из употребления (правда, под давлением прочно установившегося регламента) то, что было стволом бабелевской прозы, материал, не знающий ограничений. Сохранились свидетельства о том, как отбрасывались бабелевские темы.
Э. Миндлин, вернувшись из больницы, «рассказал Паустовскому о своем соседе по больничной койке могильщике», который, умирая, «целыми днями сетовал на свое невезенье.
Вот уж не повезло, так поистине не повезло! Золотое же время! Весь год ждешь, ждешь эту пору, не дождешься ее! А дождался, и на́ тебе лежи тут больной, а там деньги твои зазря пропадают, господи, прости мои прегрешения!
В летние дни ягодного сезона, по словам могильщика, дети что мухи мрут. Только поспевай хоронить их. А детскую могилу не в пример быстрее выкопаешь, чем взрослую. Раз-два копнул и готово. А что детская, что взрослая могилка все одно, все вровень, в норму идет». И чаевых перепадает больше. «Детские похороны куда прибыльней, чем другие!
И долго еще вздыхал и убивался могильщик. Так, вздыхая и кляня свое невезенье, и умер, задохнувшись как-то под утро».
« Изумительная тема для рассказа! воскликнул Паустовский.
Берите ее и пишите.
А вы?
Я сказал, что не буду писать. И снова стал уговаривать его взять тему себе. Паустовский подумал и отказался Тема была не его. Он не умеет писать об уродливом, о безнравственном. Он и о духовном убожестве не может писать. Жизнь раскрывается для него только через прекрасное в жизни» .
«Это почти гипнотическое действие его пейзажей с обязательной черной водой осенних речек, запахом палого листа и мокрых заборов», пишет о Паустовском мемуаристка и приводит его слова из письма к ней 1960 года об одном из ее рассказов:
«Читал и радовался за вас, за подлинное ваше мастерство, лаконичность, точный и тонкий рисунок вещи, особенно психологический, и за подтекст. Печаль этого рассказа так же прекрасна, как и печаль чеховской Дамы с собачкой» (1960) .
Ликование и содрогание Бабеля заменены печалью, пафос лиризмом, разжиженный
Бабель сливается в одном растворе с разжиженным Чеховым. Бабелю было, возможно, близко горьковское противопоставление героического и лирического в «Заметках о мещанстве» 1905 года (которые, впрочем, сам Горький никогда не перепечатывал): мещанин, по Горькому, «любит жить, но впечатления переживает не глубоко, социальный трагизм не доступен его чувствам, только ужас перед своей смертью он может чувствовать глубоко и выражает его порою ярко и сильно. Мещанин всегда лирик, пафос совершенно недоступен мещанам, тут они точно прокляты проклятием бессилия»