Из области творчества, где литературная эволюция, ускользнув от прямого социального
См. у А. Македонова: «Любовная лирика Твардовского очень своеобразна. Нет ни одного стихотворения, которое содержало бы обычное для поэзии прямое объяснение в любви. Это чувство высказывается системой косвенных деталей . Чувство всегда очень чистое, но и очень сдержанное. Ни намека на любовь-страсть. В этой любви нечто материнское: Вся ты им живешь и дышишь, / Вся верна, чиста, как мать. В ней (в лирике Твардовского. М. Ч.) скорее больше первых проявлений зарождающейся любви , иногда только намека на ее возможность. Особенно сильно то, что непосредственно готовит к семейному началу. Но оборотной стороной этой благородной, чистой и вместе с тем очень по-новому (! М. Ч.) конкретной, психологически богатой любовной лирики является чрезмерность самой этой сдержанности. Любовь эта обычно спокойная, даже чуточку рассудочная. Поэтому так спокойно протекает и ссора в стихотворении Размолвка. . Везде поэт больше зоркий наблюдатель, чем участник (ср. с местом автора в лирике Симонова, замеченным даже Щербаковым. М. Ч.). Любовной лирике не хватает иногда непосредственной эмоциональности, но есть подлинные открытия новых форм душевного благородства и чистоты любви (вновь подчеркнута новизна предложенного Твардовским. М. Ч.). Бытовая реальность, даже как бы деловитость любовных отношений в различных жизненных ситуациях, всегда связанных с трудовыми делами и отношениями» (цит. по: Македонов А. В. Эпохи Твардовского; Баевский В. С. Смоленский Сократ; Илькевич Н. Н. «Дело» Македонова. Смоленск, 1996. С. 143144).
«Благородство любви доходит у Твардовского до того, что и отвергнутый любящий желает любимой прежде всего счастья с другим (Невесте, 1936). Это благородство тем более благородно, что не претендует на благородство . Мотив очень редкий в мировой лирике. Один необыкновенный предшественник у Твардовского был это Пушкин, с его словами: Как дай вам Бог любимой быть другим! Но у Пушкина вместе с тем видим полноту любви, страсти именно от этой полноты А здесь скорее особое чувство товарищества в самой любви и в отношениях к другим людям и примирение с необходимостью: ничего тут не попишешь, / да и нечего писать» (Македонов А. В. Эпохи Твардовского. С. 144).
В книжном издании последнее слово вынесено в отдельную строку и сопровождено восклицательным знаком.
Кедрина З. Александр Твардовский // Литературный критик. 1940. 2. С. 131, 132.
воздействия, находила выходы среди прочего и в рождении новых идиллий и пасторалей, поэта стремились вернуть в регламентированное поле. Там господствовали «неразрешенные проблемы» и «еще не разоблаченные враги». Это не значило, конечно, что критика на самом деле толкает поэта в сторону реальных проблем речь шла только и исключительно о проблемах, включенных в регламент, и в регламентированном же их выражении. Дидактическая критика выдавливала забывшегося поэта в область прикладной литературы, которую власть посредством этой самой критики стремилась расширить до пределов всей современной литературы (что, конечно, не удавалось благодаря свойствам самого объекта). Она вся должна была стать областью, где авторы изнуряют свои силы в безнадежных попытках угадать нужный поворот темы. Говоря яснее, власти не нужны были не только трагедии на темы современной жизни, но и идиллии на эти же темы вопреки тому, что можно было, казалось бы, предполагать, исходя из идеологемы «я другой такой страны не знаю». Идиллии отвергались и как уводящие от борьбы (что объявлялось, как мы только что видели, более или менее открыто), и что было еще важнее, но оставалось подспудным и скорее телеологичным, чем внятно формулируемым самой властью, как проявления более или менее свободного поэтического порыва.
В идеале тоталитарной власти, стремившейся направлять литературный процесс в целом, нужна была литература, идущая в идеологическом фарватере установок сегодняшней утренней, а не вчерашней вечерней газеты, но, однако же, сохраняющая признаки таланта, одна из многих попыток решить задачу квадратуры круга.
В последнем стихотворении цикла «Путник» подводятся итоги описания универсума, произведенного во всех шести предшествующих.
В долинах уснувшие села
Осыпаны липовым цветом.
Иду по дороге веселой,
Шагаю по белому свету.
Шагаю по белому свету,
О жизни пою человечьей,
Встречаемый всюду приветом
На всех языках и наречьях.
Я девушки этой не знаю,
Что в белом стоит у колодца,
Но славная, чуть озорная
Она обернется, я знаю,
И через плечо улыбнется.
«Девушка в белом» это конечно Есенин; зато «славная, чуть озорная» это уже сугубо советские 30-е.
Везде я и гость, и хозяин,
Любые откроются двери.
И где я умру я не знаю,
Но места искать не намерен.
В одной строфе слились и только что явившаяся «Широка страна моя родная Человек проходит как хозяин», и полемика с «Но ближе к милому пределу мне все ж хотелось почивать». Поразительным образом цикл о новом универсуме кончается обстоятельной мыслью о смерти казалось бы, вопреки уже укоренившемуся советскому взгляду на смерть как на досадную случайность, о которой давно уже было принято говорить в печатных текстах лишь в том случае, если это жертва в пользу родины. Здесь вполне классическое рассуждение о смерти («День каждый, каждую годину» и т. п.) и нет мысли о подвиге и жертве:
Под кустиком первым, под камнем
Копайте, друзья, мне могилу,
Где лягу там будет легка мне
Земля моей родины милой.