Личная смерть Есенина всецело вытекает из его духовного умирания, из той осени, какая пропитывает последние стихи поэта. И вот тут приходит мысль, что трагедия Есенина есть прежде всего трагедия старой лирики, поэзии нежных и грустных переживаний, есть трагедия индивидуалистической поэзии. Наше время аналитично всем существом своим. Лирика это прошлое и будущее, ибо социализм даст свою лирику, высокую и прекрасную лирику общества, примирившего личность и коллектив. Сейчас этого нет. Сейчас коллектив над личностью, эпос над лирикой .
Наше время суровое время, может быть, одно из суровейших в истории так называемого цивилизованного человечества. Революционер, рожденный для этих десятилетий, одержим неистовым патриотизмом своей эпохи, своего отечества во времени. Есенин не был революционером. Автор «Пугачева» и «Баллады о двадцати шести» был интимнейшим лириком. Эпоха же наша не лирическая. В этом главная причина того, почему самовольно и так рано ушел от нас и от своей эпохи Сергей Есенин. Поэт не был чужд революции, он был несроден ей. Есенин интимен, нежен, лиричен, революция публична, эпична, катастрофична. Оттого-то короткая жизнь поэта оборвалась катастрофой. Поэт погиб потому, что был несроден революции .
Осмелились бросить камень только эмигранты. Живший в эмиграции журналист А. А. Яблоновский в гибели Есенина обвинил большевиков: «В обезьяньих лапах большевизма и советчины он чувствовал себя, как гость в публичном доме. Ведь это, милостивые государи, уже третий поэт, который задохнулся в ваших обезьяньих лапах: Гумилева вы убили, Блока уморили голодом, а Есенина довели до веревки» . Другие эмигрантские литераторы утверждали, что смерть Есенина это «страшная смерть загубленного революцией маленького человека» ; «А. Воронский считает, что Есенин погиб оттого, что не мог приспособиться к переходным дням, что он тосковал по огненному лику революции. Но не оттого ли, вернее, погиб он, что понял наконец, что от всей революции, во всех ее обликах, по собственному его выражению, так чадит мертвечиной? Истинный поэт не может петь в неволе, а воли у Есенина не было» . Критик А. Левинсон создал вокруг смерти Есенина миф, будто тот покончил с собой «из-за потери чувства веры в чудо революции, которое должно было возродить вселенную. Он вложил всю свою веру в этот искупительный большевизм в этого спасителя мира. Он вообразил себя предназначенным провозгласить светлую истину, предвестником, едва ли не Мессией. Есенин вложил свои великодушные иллюзии в стихи поразительной красоты. Разочаровавшись, он убил себя» .
Такие социологические, политические и «философические» объяснения, по сути, мало что объясняли и, по-видимому, мало кого удовлетворяли. Писатель И. В. Евдокимов записал
в дневнике (31 декабря 1925): «Пытаюсь объяснить смерть почему этот земной счастливец, первый поэт нашей гигантской страны, общий любимец, красивый, прекрасный, заласканный женской и мужской любовью, с поднимающеюся все выше и выше славой, вдруг так внезапно конча жизнь? Ведь это было же внешне полное земное счастье! Вскрытие дало нормальный мозг. Кончил с собой, будучи трезвым. И всего-навсего прожил 31 год. Пытаются объяснить смерть и не могут, и пишут жалкие слова» .
Некоторые журналисты винили во всем богему.
Смерть Есенина, безусловно, явление не случайное, а глубоко коренящееся в нравах и обычаях той литературно-худож богемы, которая в лице своих некоторых представителей мнит себя верхушкой искусства, а на самом деле плетется в хвосте общественности .
По кабакам, ресторанам, пивным и ночным кофейням растратил он вконец свои силы и, оставшись без семьи, друзей, без какой-либо веры, не смог жить .
Он любил революцию и не понимал ее, забываясь, он окунулся в жизнь богемы, безалаберную и горячую, и богема скосила его .
Проклятое наследие богемы, в которой несколько лет горела нездоровым огнем жизнь Есенина, не погубив Есенина творческую личность, оказалось сильнее Есенина человека .
Что касается богемы, то ее представители пытались объяснить самоубийство Есенина недостаточным вниманием к нему друзей и современников. Так, журналист Г. Ф. Устинов предполагал следующее:
В тот самый день, в последний день его жизни, Есенин, может быть, так же играл, но заигрался. Мог ли он думать, что будет забыта записка с его собственной кровью написанным стихотворением: «До свиданья, друг мой, до свиданья»? Но она роковым образом была забыта. Не был ли уверен Есенин, что записка с его стихотворением прочитана нами, но что мы не обратили на него внимания, предоставив ему полную возможность и полную волю делать с собою, что ему угодно? Это для мнительного и подозрительного Есенина было бы ударом:Значит, тут меня никто не любит! Значит, я не нужен никому!