Кому ему?..
Не понял, что ли лукавому! отрезал отец. Интеллигенции твоей всегда было плевать с высокой колокольни, из чьих рук бутерброд свой получать, лишь бы слой икры на нем толще был.
Опрокинув в рот очередной лафитник, старик круто сменил тему разговора:
Пророков нет в своем отечестве, сынку, поищи их в чужом. За нас с Донатовной не беспокойся, а себя береги.
Пап, почему ты всегда смеешься, когда называешь маму Дорой Донатовной?
Ха-ха! развеселился тот. Если я дражайшую мою половину настоящим ее именем назову, она лысину мою враз чумичкой погладит. Мамаша твоя, как ты знаешь, из премудрого хохлацкого городка Кобыляки. Звали там ее в девках Калькой, то бишь, Калерией Ивановной. А как я при Хрущеве в профессора выбился, имя природное ее смущать почему-то стало, ну и, не долго думая, назвалась она Дорой Донатовной. Почему Дорой и почему в папаши себе какого-то Доната выбрала, сия тайна для меня мраком покрытая. Слава богу, что не Клеопатрой Дормидонтовной, ха-ха-ха!..
Господи, как же ты одинок у меня, папа! вырвалось у сына.
Он хотел
обнять отца, но тот сердито отстранился.
С наполненными ветром парусами и горящим взором рвется из гавани в открытый океан юноша. С рваными парусами и потухшими глазами тащится из океана в родную гавань старик... Так, кажется, сказал великий Гёте, мой мальчик, и отхлебнув из лафитника, старик бесшабашно махнул рукой: За меня не беспокойся, сынку. В компании с зеленым змием я всегда могу утешиться вечной истиной: по помойке, именуемой жизнью, каждый из нас, смертных, бредет в полном одиночестве.
Да, истина не нова.
А я вот смотрю на тебя, а глаза-то у тебя, сынку, волчачьи, затравленные... Похоже, у тебя на душе кошки чернее моих скребутся?
С чего ты взял?
Думаешь, не донесли мне, что ты в госпитале вены себе резал? Не говори мне только, что от взбрыкиваний сумасшедшей Маргошки черные твои кошки.
"...Летящей горою за мною несется Вчера, а Завтра меня впереди ожидает, как бездна. Иду... но когда-нибудь в бездну сорвется гора, я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна" вместо ответа сын опять процитировал Гумилева. Из глаз отца выкатились слезы.
Прости меня за пьяную старческую болтовню!.. всхлипнул он. Аз воздам!.. За дедовский и мой грех верноподданического служения лукавому, неужто, счет тебе будет предъявлен к оплате, сынку!..
Не бери в голову, папа, у твоего сына своих грехов хватает, поднялся Вадим. Однако мне пора.
Да пощадит тебя Бог, мой мальчик! глухо уронил отец. Никогда в церкви не был, а тут пойду и на коленях буду вымаливать тебя у Бога.
Сын вышел из кабинета, а он остался сидеть, уставясь мокрыми глазами на догорающие головешки в камине.
Открыв старый, знакомый еще с раннего детства, большой четырехдверный шкаф, Савелов оглядел взором свои вещи. Заботливо вычищенные и выглаженные матерью, они, хотя и напоминали ему экспонаты музея, но являли собой зрелище куда более приятное, нежели их с Ритой семейный шкаф, в который одежда была буквально напихана, как сельди в бочку. Конечно, не от прихоти и не в укор жене, часть своего гардероба Савелов держал у родителей. Просто его квартира была значительно меньше, и разместить дополнительно еще один громоздкий шкаф, при этом не ухудшив, по мнению Риты, интерьер, было невозможно.
Переодевшись в цивильное, Савелов снова заглянул в кабинет. Отец сидел в той же позе.
Прощай, папа! Если в эти дни кто-то будет интересоваться мной ты ничего обо мне не знаешь. Я у тебя сегодня не был, и связи со мной у тебя нет.
Ты в чем-то нехорошем замешан, скажи отцу, Вадим? не на шутку взволновался старый. Если с тобой что-то случится, я не перенесу этого, сынку.
Такова моя служба, папа... Не надо наводить обо мне справки. Придет время, я сам дам о себе знать и, скорее всего, заберу тебя и маму в Германию.
Нет, сынку! покачал головой тот. Доре Донатовне самой за себя решать, а твой полоумный отец хочет вскорости на Ваганькове, в семейной могиле упокоиться.
Сына пронзила вдруг острая жалость к старику отцу. Прижав на секунду его голову к своей груди и боясь, что сейчас на его глазах разрыдается, как мальчишка, он, торопливо и не оглядываясь, покинул родительский дом.
Стараясь ступать бесшумно, Савелов спустился по парадной лестнице до площадки второго этажа и осторожно заглянул вниз перед входной дверью на первом этаже, развалившись в кресле и надвинув на глаза козырек фуражки, дремал дежурный милиционер. Из замочной скважины над его головой свисала целая гроздь ключей, а в расслабленной ладони исходила хрипом портативная рация. Савелов замер и прислушался.
Климушкин, Климушкин, заснул што ль? разобрал он сквозь хрипы. Отзовись майору Чуркину, мерин колхозный!
Прием...
Климушкин слухает, не поднимая козырька с глаз, наконец сонным голосом отозвался милиционер. Че, че, ты меня кажную минуту достаешь, Чуркин!.. Че опять стряслося?.. Прием...
Объект на месте, Климушкин?
Прием...
А куда он, на хрен, мимо поста денется?.. Дрыхнуть, видать, до утра будет.
А «конторские», че они, Климушкин?