С трудом он заставил себя взглянуть на реку: над местом, где упокоился на дне американец, кружились, похожие на золотых рыбок, желтые ивовые листья. И вдруг Савелов вспомнил другую реку великую северную, по которой на белой льдине уплывал в океан раскинувший по сторонам руки, застреленный им человек в зэковской одежде.
«Он был похож на черный крест, вспомнил Савелов. Тогда Сарматов, Алан Хаутов и Ваня Бурлак смотрели на меня, как на прокаженного, будто они не знали, что зэк так и так был приговорен к вышке. Не мог же я сказать им тогда, что мне, потомственному интеллигенту в нескольких поколениях, сыну известного академика, мне, вопреки всем семейным традициям выбравшему военную карьеру, необходимо было понять: для меня ли она. Ведь предназначение офицера война, значит убийство... Я тогда не понял, почему для ребят сразу стал изгоем? Лишив только что в этой реке, которой
я не знаю даже названия, жизни человека, я только сейчас, кажется, начинаю понимать, как они тогда были правы...»
Бесшумно падали с ветел узкие, как рыбки-уклейки, золотые листья и кружились в кровавом шлейфе, поднимающемся с речного дна. И Савелову вдруг показалось, что тот черный северный крест, раскручиваясь в речном омуте, вдруг становится золотым. Ему хотелось, чтобы пучина быстрее поглотила его, но крест продолжал, с методичностью заезженной пластинки, кружиться по краям воронки.
«Тот мой крест уплыл в Ледовитый океан, куда уплывет этот? с тоской думал Савелов. Где начато и конец этой реки, в какое море уносит она своих утопленников?»
В чувство Савелова привел прогрохотавший по шоссе грузовик.
«Хватит наматывать на кулак сопли! разозлился он. Янки вором пробрался на твою среднерусскую равнину и убил ты его в бою. Это был тот самый случай, когда выбора у тебя не было...»
От вида крови, поднимаемой течением из глубины, Савелова передернуло. Он отвернулся и опрометью бросился на мост. Схватив пальто, поспешил за баранку «Волги», и та сразу сорвалась с места.
Через километра два от моста трасса круто уходила на бугор. На самом его верху Савелов остановился и снова огляделся в обе стороны до самого горизонта дорога была по-прежнему пустынна.
Теперь быстрее дранг нах Москау! лязгая зубами от сковывающего холода, скомандовал он себе.
Километров через десять попалась деревня с подслеповатыми домами под соломенными крышами, заросшая бузиной и древними ветлами. На ее узких проулках гоготали стаи гусей, уток и индеек, а на площадках колхозных мастерских заспанные механизаторы в промасленных телогрейках готовили трактора к осенней вспашке зяби. По обочине шоссе, беззлобно матерясь и щелкая кнутом, пастух гнал на выпас стадо. Согнав коров с обочины, чтобы дать проехать «Волге», он приподнял мятую кепчонку и приветливо улыбнулся Савелову щербатым ртом.
Здоровьичка, человек хороший!.. Зорька, Зорька, туды тебя растуды, куды в чужой огород, как в колхозный клуб прешься!
Шкодливая пегая корова, смешно подбрасывая зад, выскочила откуда-то сбоку и заплясала прямо перед «Волгой», пока пастуший кнут не заставил ее свернуть на обочину.
«Живут люди! с завистью подумал Савелов. Свое святое место на земле знают... Живут, как исстари жили, и нет им дела до хитроумно-могильных игр циничных политиков и их развращенных лакеев, таких как ты, Савелов...»
За деревней он ощутил, что онемевшие от холода руки, скованные мокрой одеждой, отказываются держать баранку, а ноги не чувствуют педали управления. «Разобьюсь, подумал Савелов. Надо от греха свернуть в первый же проселок и добраться до какого-нибудь леска, чтобы просушить одежду».
Дым костра поднимался вертикально вверх, к голым веткам берез, и в их переплетении смешивался с наползающим из лесной чащобы туманом. Трещали сучья, исходила паром развешенная над костром мокрая одежда. Завернувшись по горло в пальто, Савелов отрешенно смотрел на огонь. Если бы кто-то из знакомых сейчас увидел, то не узнал бы его у костра сейчас сидел не самоуверенный, полный жизненных сил подполковник Савелов, а горбатился заросший седой щетиной старик с провалившимися в глазницы воспаленными глазами.
Но вот Савелов вскинулся, будто бы кого-то увидел, и, лязгая зубами, хрипло спросил:
Ты опять явился, Сармат?
Не зови, тогда не буду являться к тебе ни наяву, ни в твоих снах, ответил тот, и Савелов удивился, что был Сарматов почему-то в одежде, изодранной на гиндукушских скалистых отрогах, и при полном боевом снаряжении.
Я не звал...
Не обманывай себя.
Неужели ты живой?..
Спроси об этом у своей жены...
Она не знает.
Знает... Мы с ней одной крови...
Твои портреты, написанные ею, лишь ее фантомная память...
Не лукавь, ты же знаешь, что это не так...
Знаю... Объясни мне, Сармат: после того, что сегодня произошло в реке, как мне теперь не бояться самого себя!
Не я властен над твоими страхами и совестью...
Совесть, как говорят умные философы, это химера и не более того...
Коли она для тебя химера, значит, Савелов, говорить мне с тобой не о чем, решительно поднялся Сарматов и, привычно закинув за плечо «Калашников», направился к затянутой туманом чащобе, не оставляя на заблестевшей от первых лучей солнца росной траве следов.