Пуганая ты какая, вздохнул Серега. А я дурак. Живу как улитка, домик с собой таскаю. Прости, что ничего тебе доброго не могу сказать и утешить не могу сам ничего не знаю. Куда все катится аллах ведает!
Да чего там проговорила Люська. Будем жить, раз еще живы, верно?
Она успокоилась, у нее сквозь невысохшие слезы уже проблескивали страсть и желание. Сереге стало немного не по себе: как теперь обходиться с ней? Ведь так легко было вернуть все к прежнему, к угарному насыщению, к бешеному азарту, уходящему после того, как все кончено. Это был бы обман, предательство. Сейчас все должно быть по-другому или не быть вовсе. И нельзя было играть, потому что получился бы фарс, такой, как во второй день, когда был роскошный ужин, танцы и «продолжение ужина». А нужно было нечто настоящее, неподдельное. Как раз то, чего у них не было
«Да, подумалось ему, права она чего же мы раньше не встретились?»
Надо, надо было раньше встретиться! Пока еще не налипли весь цинизм, вся грязь, вся «простота» и пошлость. Теперь, когда знаешь много, а умеешь еще больше, когда эмоции проще пареной репы, жизнь вообще кажется малоинтересной. О чем пожалеешь, если придет кто-нибудь и скажет: «Серега, завтра тебя не будет»? Да ни о чем! Разве только о недоделанной, точнее, неначатой картине Да еще будет жалко, что не отдал концы раньше, когда все еще казалось вполне приличным и не довелось увидеть всего этого срама, краха и прочего
И от этой мысли пришла бесшабашность и веселая, лихая ярость, которая заставляет любить и ненавидеть, прыгать на амбразуру, чтобы закрыть ее своим телом, или бросать горящий самолет на врага, спасать или уничтожать, не щадя себя
Обними меня за шею, сказал он Люське, я тебя на руки возьму
Да что ты! испугалась Люська. Я ж восемьдесят кило без малого
Но все-таки обвила его за шею, а Серега с неожиданной легкостью подхватил
ее на руки и понес к постели
Уронишь хихикнула она, но Серега, побагровев от напряжения, все же прошел эти пять шагов по комнате и не бросил, а мягко опустил ее на кровать.
Звонко щелкнул выключатель, все залил мрак. Задыхаясь, Панаев в какую-то секунду подумал, что, может быть, сейчас он испытывает самый прекрасный миг в жизни и ничего подобного больше не будет
ВЫСОТА
Площадь перед клубом выглядела очень необычно. На ней, словно в большом городе, откуда-то набралось десятка три машин: «Волги», «Жигули», «Москвичи», «Самары», «Нивы», «Таврии» с московскими, областными и иностранными номерами. Среди них несколько особняком стояли вишневый «мерседес» и нежно-зеленая «тоета». Покой приезжих машин стерег желто-голубой «газик» тот самый, на котором в свое время увезли Гошу.
В клуб пускали по пригласительным. «Береты», сменив свою повседневную пятнистую униформу на элегантные и вполне штатские спортивные костюмы, а береты на вязаные шапочки с кисточками, корректно улыбаясь, исполняли обязанности билетеров. В фойе клуба, блиставшем чистотой, были расставлены мягкие скамеечки, кресла, журнальные столики. Кто желал, мог полюбоваться фотовыставкой. Оформлена она была в новом стиле, непровинциально. Должно быть, делали ее дизайнеры «Спектра». Один из стендов назывался «Мы и наш город», где были отражены, причем весьма нелакированно, местные контрасты. Там были и заводские цеха, и какие-то компьютеры, и свалка, и новый район, и общий вид Серегиной улицы. С фотографий улыбались и хмурились рабочие, милиционеры, бабки, девицы, директор завода, несколько «беретов». Можно было осмотреть и стенд «Неформальные движения» с изображениями митингов, акций и прочих мероприятий «экологов», «памятников» и «мемориалов», а также какого-то залетного дэсовца, гордо шествующего под ручку с милиционером, держа на плече трехцветный флаг. Завод тоже показывал товар лицом: оказывается, он выпускал что-то «не имеющее аналогов на мировом рынке». Около этого стенда вместе с модно одетой молодой дамой стоял сам директор завода и маленький, скромненький, улыбчиво-вежливый японец это был Кендзо Мацуяма. Он говорил по-русски очень хорошо, старательно выговаривал звук «л». Еще один иностранец сидел в кожаном кресле и беседовал через переводчицу со Степанковской, которая скромненько улыбалась и вовсе не походила на ту суровую высшую власть, которая еще вчера проверяла все ли тут «абге-махт». Владик стоял вместе с Иваном Федоровичем и Курочкиной, по фойе без суеты расхаживали телеоператоры, целясь то туда, то сюда камерами. Тут же обнаружилось и несколько «импортных» журналистов два или три. Они беседовали между собой по-английски, но, похоже, были из разных стран акценты выдавали. Толклись здесь и наши, отечественные. «Спектровцы» преувеличенно интеллектуально беседовали с длинным и сутулым парнишкой в очках, явно студентом журфака на практике. Другой, нахальноватый, типа качка, с диктофончиком, вовсю интервьюировал представительниц прекрасного пола. Наконец, был унылый медведеобразный дядя из областной газеты, который новых методов еще не освоил, а для старых был слишком молод. Этот соображал, должно быть, сколько вариантов статьи сочинять: два или три. По роже было видно, что писать он умеет либо хвалебно, либо разгромно, в зависимости от того, что закажут. По-старому, уже приезжая на дело, требовалось знать: хвалить или громить данное мероприятие. Детинушка для нового стиля еще не созрел. Возможно, в прежние времена ему бы подсказали, намекнули, а теперь шиш. Ворочай мозгами сам. Поэтому, видать, он уже в мыслях проговаривал и разгромный, и хвалебный варианты. Сомнения, однако, бродили у него в башке. А ну как начальству, которое лучше его знало, как вести дела, понадобится третий, эдакий «объективный» вари-антик, где потребуется, отметив достоинства, покрыть нехорошими словами недостатки? Могло выйти и обратное: отметив недостатки, восхвалить достоинства!