Она упрекала себя в том, что уже впоследствии не испытывала этих невыносимых страданий Всепобеждающее время притупило ее стыдливость, как притупляет все наши чувства, как притупляет нас самих. Но Жюли не принадлежала к числу тех влюбленных, которые смеются над своим стыдом. Сколько раз, после страстных ласк, она с удивлением, почти с жалостью
наблюдала за собою; она была смущена своим волнением, своим подъемом страсти, которого не знала в себе до той поры.
Как это она, пылкая женщина, которая даже без мысли о сопротивлении, как вещь, отдается страсти человека, и при том человека такого молодого? Она не почувствовала бы более сильного удивления, если б при взгляде в зеркало стекло отразило бы ей не ее, а чужое лицо
Это первое время, когда они, так сказать, изучали друг друга, было полно волнений, неуверенности, грусти. Когда она опомнилась, она была в ужасе от всего случившегося, но она не захотела бы вернуться назад. Как это ни странно, но ей казалось, что в это первое время любви Морис любил ее меньше, чем когда-либо, меньше даже чем во времена их спокойной жизни влюбленных друзей. Не стало больше милых прогулок вдвоем, не стало катаний в карете Остались только свиданья в пять часов; мало-помалу они учащались, сделались ежедневными. И во время этого свиданья, исключая той минуты, когда забывается все на свете, ощущалась какая-то пустота, натянутость; это были два безоружные врага, следящие друг за другом. Раз страсть была удовлетворена, они чувствовали бессознательное желанье расстаться, быть одним, для того, чтоб в разлуке вновь страстно мечтать друг о друге.
Между тем они понемногу двигались вперед по этому тернистому пути любви, сами того не сознавая, к желанному раю. Возродилось и окрепло новое чувство, - желание быть близким, ощущать друг друга, глядеть друг на друга, жажда забвения в любимых объятиях, после тиранического влечения чувственности. Возвращалась нежность первых месяцев их дружбы и даже больше того, потому что теперь она была возвышеннее, в ней была теплая благодарность; это была нежность сильная, как аппетит, и в то же время глубокая, как страданье Только тогда они поняли, что приближаются к той редко достигаемой вершине, которая на языке двух взаимно любящих сердец называется полной, настоящей любовью.
Когда они достигли ее, они это осознали и это число должно было на всю жизнь остаться в их памяти. Это было осенью первого года. Морис, как любитель путешествий, утомился городом; кроме того, он ощущал странную потребность уединения и оставил Париж. Две недели он провел в Авейроне, в мало исследованной местности Эспальона и Фижака.
Все это время он прожил один с полудиким кучером пары худых, но неутомимых лошадей, возивших его по дорогам. Вокруг него расстилались обширные пейзажи; карета ехала мимо глубоких оврагов, на дне которых струился поток; иногда встречался легкий мост новейшей постройки или же старинный с замшившимися бревнами. Ко дну пропасти спускались терявшиеся в глубине тропинки; на возвышенностях показывались деревеньки. В долинах расстилались большие пастбища Обрака, с его деревнями, таинственными озерами, где по народным легендам, покоятся целые города.
Во время этих утренних прогулок, когда на полях еще лежала роса, а в свежем воздухе стоял туман, он ездил по бесконечным извилистым дорогам; вдали паслись стада, навстречу попадались телеги По вечерам, после тяжелого обеда, взятого из гостиницы для приезжающих, Морис шел бродить по тихим улицам, едва освещенным светом тусклых, редких фонарей. В этом уединении и в этой тишине, при постоянном размышлении, его чувства концентрировались на самом себе. Каким одиноким, каким оторванным от всего считал он себя! Из того небольшого количества людей, которое он »видел около себя, никто не говорил на его языке, у них не было ни одной общей с ним мысли.
Он поневоле углублялся в уединенье. «Я один один, один» И он испытывал при этом сознании необыкновенно приятное чувство. Но оно расстраивало бы его, если б он не мог себе ответить: «Да, я один здесь, но я не один в жизни Там есть некто, кто думает обо мне». Всю цену этой уверенности, что, несмотря на даль расстояния, там помнят о нем, он понял только теперь, только в этой обстановке. Среди этой благородной, бедной природы Авейрона Жюли олицетворяла для него все человечество. Мысленно он не расставался с нею. Воспоминание об ее взглядах, ее жестах, какой-нибудь фразе волновало его так мучительно, что ему хотелось кричать Он горячо, тысячу раз целовал депеши, которые она посылала ему с каждой почтой.
Он вернулся в Париж перерожденный уединением. Из телеграммы, посланной им в Viе-sиr-Сеrе, Жюли узнала, что он приедет рано утром; она найдет его в улице Сhambiges в какое бы время не приехала. Это была незабвенная минута свидания, когда они обнялись в полутемной комнате со спущенными жалюзи.
Она принесла с собой, в своей одежде, в волосах, на своих щеках целую струю свежего утреннего воздуха; Морис лежал полупроснувшись от тяжелого сна, после утомительной дороги; он приподнялся и обвил руками
эту дорогую голову; бесконечные поцелуи заставили замереть все слова на губах.