Хохот над одним и тем же побудил их взглянуть друг на друга. Взгляд друг на друга, хохочущих от одного и того же удовольствия, побудил их обняться. Потом, право, я как-то и не решаюсь.
Не решаюсь рассказать, что произошло потом. Спрашиваю себя, насколько рассказывать об этом обязательно. Отвечаю себе, что рассказывать о том, что относится к сексу, вообще не обязательно. Особенно я спрашиваю себя, как можно об этом рассказать непошло. Симон рассказал мне об этом непошло. Я даже сказал бы, целомудренно, со своей природной целомудренностью, в присущей ему манере быть целомудренным.
Мне хочется попробовать. Тем более что именно из-за этого Симон опять опоздал на свой поезд. Я сказал «опоздал», но нет, он на него не опоздал. На этот поезд он и не думал садиться. Из-за этого ему пришлось солгать Сюзанне. А из-за этой лжи Сюзанна поехала за ним и погибла.
Когда Симон рассказал мне эту любовную сцену, я нашел ее очаровательной, стареющие мужчина и женщина, которые, вероятно, уже никогда не испытают чувство такого рода, такое сильное, такое красивое в своей взрывчатости.
Короче, вот уже час я спрашиваю себя, как за это взяться. Так вот, я сделаю так, как делаю обычно, когда оказываюсь в затруднительном положении, начну, но не с начала и ни с конца, а с первого попавшегося места.
Симон вздумал постирать брюки в море. Оно, кстати, уже приливало. Лабиринт скал, покрытых водорослями, уходил под воду.
Но какого черта ты вздумал стирать брюки в море? спросил я у него. Симон сказал мне: Потому что я запачкался. Как это запачкался, спросил я у него, и с каких пор этим можно запачкаться? Симон сказал мне: Я даже не раздевался, не было времени, все было слишком поспешно, слишком срочно, слишком жгуче, ну не знаю, сказал он мне, слишком неожиданно, слишком поразительно, совсем не преднамеренно, и потом, стыдливость, ну, не знаю, то, что мы были на открытом месте, вот так, на берегу моря, я так никогда не делал и сделал это не думая, не думая, что так не делается, полагаю, что ты понимаешь.
Нет, я не понимал. Пусть я идиот, но я действительно не понимал, как он умудрился упасть в воду одетым. Я допускал, что он поскользнулся на камне, это да, это скользко, но все равно не понимал, зачем он ушел так далеко стирать свои брюки.
Симон покраснел, улыбнулся своей робкой и такой обворожительной улыбкой, я очень любил Симона, и сказал мне: Мы с Дебби, прижавшись друг к другу, целуясь как безумные, лишь раздвинули свои одежды, чтобы любовь могла пройти, а потом какое-то время лежали, не двигаясь, друг в друге. Но, сказал он, так как мы, вытянувшись, лежали на легком склоне, Дебби вернула мне все, что я ей дал, и когда мы разъединились, я хочу сказать, отстранились, чтобы замкнуться, я хочу сказать, запахнуться, я констатировал, что у меня промокло.
И что? спросил я. И что, что, ответил Симон, ты будешь смеяться, но я испугался, я подумал о Сюзанне. Я: Что ты должен ей позвонить? Нет, ответил Симон, что меня отругают, и тогда, недолго думая, я снял брюки и побежал к морю их отстирывать.
Я: И ты упал в воду? Он: Не на бегу. Ответил он смеясь, ему было смешно вспоминать обо всем этом. Когда я склонился над ямкой с водой, чтобы произвести свою постирушку, такая широкая яма со светлой водой, крабами и креветками, ну, ты понял, да, я поскользнулся на водорослях, я же был босиком, ну и вот, бултых.
А Дебби? спросил я у него. Что Дебби? спросил он у меня. И посмотрел с беспокойством. Он заблуждался. У меня не было намерения спрашивать у него, не запачкала ли любовь и Дебби тоже. Что она делала? Она смеялась, сказал мне
Симон. Когда я провалился, она расхохоталась. Я услышал, хотя и был далеко. Она крикнула, а потом засмеялась. И еще больше рассмеялась, когда увидела, как я возвращаюсь.
Я: А потом? Ну, а потом я стоял голый по пояс, ответил он, рубашка была мокрой, так и стоял в трусах на солнце, говоря себе две-три вещи, точнее, четыре:
1) Я не могу вернуться в таком виде.
2) Сейчас двенадцать пятьдесят пять.
3) Пока все высохнет.
4) Поеду на следующем.
Дебби вдруг встала. Беспокоится из-за поезда, подумал я. Куда вы? спросил я у нее. Дебби ответила мне: Пойду куплю вам брюки и рубашку. Нет, сказал я ей, нет, ну что вы. Какой размер? спросила она у меня, сорок второй или сорок четвертый? Тогда я: Для рубашки или для брюк? Она: И для того, и для другого. Я: Сорок второй для рубашки, сорок четвертый для брюк, но говорю еще раз, вы не должны, я вам запрещаю. И знаешь, что она мне сказала? Она мне сказала: Заткнитесь, любимый.
Симон говорил, что смотрел ей вслед, синее платье, длинные смуглые ноги, сандалии, бассейная сумка и особенно эта решительная поступь.
У дороги она поднялась по пляжу, и когда прошла мимо телефонной кабины за дюной, Симон подумал: А я тем временем позвоню Сюзанне, воспользуюсь этим, чтобы ей позвонить. Было 13 часов.
13
Вы слушаете «Франс Интер», сейчас тринадцать часов. В студии с новостями. Перед тем как перейти к программе второй половины дня. Мы хотели бы. Не портить вам то, что остается еще прожить. Этим долгим уик-эндом с прекрасной погодой. А призвать вас к осторожности.