Ольга Олеговна склонила к столу отягощенную волосами голову.
Хорошо, Павел, согласимся, что тут ты прав. Но разве эта моя вина столь велика, что дает тебе право говорить я опаснее Зои Владимировны?
Решников досадливо крякнул:
Зоя Владимировна своего огня не раздует, но и моего не потушит. А ты можешь потушить.
Что бы ты хотел от меня?
Одного не мешай мне возделывать свой сад.
Каждый должен возделывать свой сад? И только?
Да. Без помех!
В одиночку?
Если я в своем труде рассчитываю на кого-то, я или плохой работник, или просто-напросто лодырь.
Сидевший рядом с Решниковым Иннокентий Сергеевич повернул к нему асимметричное суровое лицо.
Ты так сердито разругал сейчас Ольгу и так жалко посоветовал, произнес он.
Это все, что я знаю.
Теперь все делается коллективно все! от канцелярских скрепок до космических ракет. А ты нам предлагаешь убого-единоличное пусть каждый возделывает свой сад.
Всю жизнь я единолично справлялся со своими обязанностями. Всю жизнь мне лезли помогать и большей частью только мешали.
Ремесленник-одиночка, оглянись кругом ты последний из своего племени! Все твои собратья остались где-то в позднем средневековье. Прикажешь миру вернуться вспять? Не выйдет, Павел.
У Иннокентия Сергеевича под глазом, выше рваной скулы, подергивался живчик.
12
Гена-а с ленивенькой растяжечкой, нутряным, обволакивающим голосом. Что тут только не наговорили про тебя, бедненький! Даже пугали нож в спину можешь. Вот как! Не верь никому ты очень чистый, Гена, насквозь, до стерильности. Варился в прокипяченной семейной водичке, куда боялись положить даже щепоточку соли. Нож в спину где уж.
Нат-ка! Не издевайся, прошу.
А я серьезно, Геночка, серьезно. Никто тебя не знает, все видят тебя снаружи, а внутрь не залезают. Удивляются тебе: любого мужика через голову бросить можешь страшен, берегись, в землю вобьешь. И не понимают, что ты паинька, сладенькое любишь, но мамы боишься, без спросу в сахарницу не залезешь.
О чем ты, Натка?
О тебе, только о тебе. Ни о чем больше. Целый год ты меня каждый вечер до дому провожал, но даже поцеловать не осмелился. И на такого паиньку наговаривают нож в спину! Защитить хочу.
Нат-ка! Зачем так? Генка прятал глаза, говорил хрипло, в землю.
Не веришь мне, что защищаю?
Издеваешься Они пусть что хотят, а тебя прошу
Они пусть?! У Натки остерегающе мерцали под ресницами влажные глаза. Я не смей? А может, мне обидно за тебя, Генка, обливают растворчиком, а ты утираешься. И потому еще обидно, что сами-то обмирают перед тобой: такой-рассякой, черствый, себялюбец негрею-щий, а шею подставить готовы накинь веревочку, веди Москву завоевывать.
Злая ты, Натка, без возмущения произнесла Юлечка.
А ты? обернулась к ней Натка. Ты добрей меня? Ты можешь травить медвежонка, а мне нельзя?
Травить?! Нат-ка! Зачем?!
Натка сидела перед Генкой прямая, под чеканными бровями темные увлажненные глаза.
Затем, что стоишь того, жестким голосом. И так тебя и эдак пихают, а ты песочек уминаешь перед скамеечкой. Чего тогда с тобой и церемониться. Трусоват был Ваня бедный Зато чистенький-чистенький, без щепоточки соли. Одно остается подержать во рту да выплюнуть.
Натка отвернулась.
В листве молодых лип равнодушно горели матовые фонари. На поросший неопрятной травою рваный край обрывистого берега напирала упругая ночь, кой-где проколотая шевелящимися звездами. Ночь все так же пахла влагой и травами. И лежал внизу город россыпь огней, тающих в мутном мареве. Искрящаяся галактика, окутанная житейский шумом: кто-то смеялся среди огней, где-то надрывно кричала радиола, тарахтел мотоцикл.
Жалкий ты, Генка, безжалостно сказала Натка в сторону.
И Генка дернул головой, точно его ударили в лицо.
Н-ну, Натка! Ну-у! из горла хриплое.
13
Иннокентий Сергеевич подымал к Решникову свое суровое, шрамом стянутое на одну сторону лицо.
Ты-то должен знать, что ремесленники повымерли не случайно, говорил он неторопли-вым глуховатым голосом. Люди бродили бы по миру нагие и голодные, если б сейчас каждый ковырял в одиночку свой сад дедовской мотыгой.
Почему
обязательно мотыгой? невозмутимо возразил Решников. Я лично пользуюсь всем тем, что предлагает современная педагогика. И смею думать, что сверх того кое-что сам изобретаю.
Может, ты изобрел паровую машину и тайком ею пользуешься в своем единоличном садике?
Не нуждаюсь ни в какой машине.
То-то и оно, все нуждаются в машинах, все от доярки до ученого-экспериментатора, а вот нам с тобой хватает классной доски, куска мела и тряпки. Мы с тобой вооружены, как был вооружен дедушка педагогики Ян Амос Коменский триста лет тому назад. И пытаемся поспеть за двадцатым веком. Удивительно ли, что нам приходится надрываться. Все работают по семь часов в сутки, мы по двенадцать, по шестнадцать, а результаты?
Решников снисходительно усмехнулся:
Увы, еще не изобретены машины для производства духовных ценностей, скажем, для произведений живописи, литературы, музыки, равно как и для передачи знаний.
Иннокентий Сергеевич дернул искалеченной щекой: