Ваше высокородие, извольте ретироваться, сказал ему Коренной, как обращается старший к непослушному ребенку. Вас басурманы сейчас схватят.
И действительно, увидев русского штаб-офицера, сразу несколько французов кинулись к нему. Петруха приложился, целясь в переднего, и выстрелил. Тот, странно подпрыгнув, точно споткнулся, клюнул в землю.
Последний! воскликнул с отчаянием Петруха и отшвырнул пустую патронную сумку.
Французы подбежали уже вплотную. Один из них, здоровенный, в шапке, похожей на колпак с кисточкой, выставив штык, налетел с разбега на Верже. Коренной, подставив свое ружье, отвел удар, а Верже плашмя мазнул саблей по лицу француза. Завязалась рукопашная
Заслонив собой батальонного, Коренной оттеснял его к ограде и в то же время бил, колол направо и налево. И когда они были прижаты к самой стене, Коренной только сказал:
Полезай, Алексей Карпыч! назвав командира впервые за всю долголетнюю службу запросто, а не по военной субординации.
Сейчас он отбивался лишь одной рукой, а другой подсаживал ослабевшего от раны Верже. В страшном напряжении всех сил подталкивал он кверху непомерно тяжелый груз; один миг, один вражеский укол и он мог более не выдержать, опустить руку, уронить.
Наконец Алексей Карпович ухватился за гребень стены, подтянулся и всем
туловищем навалился на нее.
Спасибо, Леонтий! Прощай! сказал он и тяжело перевалился на другую сторону.
Один из французов выстрелил ему вдогонку, но было уже поздно.
Почувствовав себя свободным, Коренной ринулся в общую свалку. У него теперь была лишь одна забота поддержать товарищей. А их осталось всего только четверо.
Братцы, не сдавайся! Постоим за себя! воскликнул Леонтий.
Кроши басурмана! послышался в ответ дикий, неестественно визгливый крик Петрухи.
Новичок вертелся среди наседавших французов, как безумный. Он кидался на них очертя голову, осатанело бил куда попало и каждый раз громко крякал, будто раскалывал полено. Он находился в том состоянии боевого исступления, когда кровавый туман застилает сознание, когда уже все нипочем, все можно, все доступно. Он не помнил себя и без малейшего колебания принял смерть, которой так боялся издалека. Он инстинктом следовал совету Коренного наступал на врага только грудью. Он погнался за французским стрелком, в ужасе бежавшим от него в глубь пустыря, и его подстрелили там, как молодого рассерженного оленя, которого не могут взять вручную.
Коренной не видел гибели Петрухи. Их оставалось теперь только двое из всех старых гренадер: Леонтий Коренной да Захар Анисимов его однорядец, с которым много лет делил он солдатский хлеб и бивачный подстил. Они сражались, как два кровных брата, став спина к спине и отбиваясь на все стороны. Они работали штыками по-фехтовальному. Быстро следовал один удар за другим, верный, расчетливый. И место, где дрались эти два русских гвардейца, как бы сросшихся воедино, устилалось трупами в синих мундирах. Оба были ранены. Сквозь порванную во многих местах шинель сочилась кровь. Ее тонкие струйки сбегали, по груди, рукавам, и казалось, что одежда гвардейцев еще богаче окрашивается отличительной расцветкой полка новыми алыми кантами, оторочками.
Леонтий не мог обернуться на павшего товарища. Он сделал резкий прыжок в сторону, свалил подвернувшегося француза, прислонился к ограде. Теперь его сзади прикрывала стена, а справа толстый ствол старой липы. И, вжавшись в этот угол, гренадер продолжал отчаянно отбиваться. На что он надеялся? Он был один, весь израненный; большая толпа неприятелей окружала его. Ни одолеть их, ни уйти не было никакой возможности. Да он об этом и не думал. Он продолжал драться, потому что не мог бы уже перестать драться, потому что годами проникался сознанием, что гвардеец не просит пощады у неприятеля.
Французы хотели взять его живьем. Они старались колоть не сильно, чтобы наносить легкие раны. Французский офицер, ударив с размаху тяжелым палашом, сломал у Коренного штык и стал что-то кричать ему, часто повторяя знакомое «пардон». Коренной понял: офицер предлагал сдаться.
Шалишь, брат! Я беспардонный! зарычал он в ответ и, схватив ружье за конец ствола, начал бить прикладом.
Кивер слетал у него с головы. Волосы, тщательно расчёсанные обычно на пробор и приглаженные салом, растрепались, а завитой чуб на лбу, казалось, набух тяжким потом и кровью. Густые усы ощетинились злобой, старый шрам резкой, жесткой чертой прорезал щеку. И в то же время мертвенная бледность проступала в лице Коренного,
по мере того как он все больше и больше истекал кровью. «Слабею!» схватила мысль даже не мысль, а какое-то подступившее тошнотное чувство.
Усилием воли Коренной поборол приступ слабости. Он принялся наотмашь наносить прикладом, тяжелые рубящие удары. В ту минуту он походил на древнего русского богатыря, который увесистой кованой палицей ломит вражескую силу.
Но с каждым взмахом все труднее повиновалось ружье, как бы наливаясь чугунной тяжестью. Руки становились непослушными, словно чужими. А новые штыковые уколы жгучим жалом терзали бока и грудь.