Луначарский свернул Манифест. Поправил пенсне. В его холодных зеленых глазах не было и тени идеализма только расчет, холодный, как сталь, и предвкушение грядущей власти.
Завтра, господа, произнес он четко, заглушая шум, Москва узнает правду. А послезавтра ее услышит вся Россия. Он улыбнулся тонко, без тепла. А теперь к делу. Оружие для рабочих Путиловского завода должно быть доставлено к утру. И «особый груз» для Тверского гарнизона. Генерал Брусилов ждет нашего сигнала. Его взгляд скользнул по возбужденным лицам. Цветы Свободы, господа, способны расцвести даже на самом гнилом болоте предательства. Поливайте их сталью и огнем, и будет нам счастье!
Ваше Величество!
В моей руке лежало прошение Анны. Холодный, смятый листок, пропитанный отчаянием.
Докладывайте, капитан.
Капитан Рыльский, голос Смирнова был ровен, но в нем звучало явное презрение, вернулся в свои покои. Приказал принести еще один ящик «беленькой». Стреляет из окон по воронам. Пугает дежурных.
Я посмотрел на бумагу в руке. Еще не читал. Но видел. Видел дрожащие строки, каждая была, как нерв, натянутый до предела. Видел бездну вины и ледяное желание исчезнуть. Вздох вырвался сам собой, тихий, почти неслышный. Усталость никого не щадила. Даже меня.
Оставьте его. Мои слова прозвучали глухо. Поставьте надежных людей. Следите. Чтобы не навредил себе или другим. И чтобы не покидал дворец. Я протянул ему смятый листок. Относительно Княжны Анны Пауза повисла тяжело. Отказ был прагматичен. Она дочь регентши, знаковая фигура. Ее уход в монастырь сейчас слабость, которую тут же используют наши враги. Но прагматизм этот был горек, как полынь. ее прошение отклонено. Скажите ей что Империи в этот час испытаний нужны все ее верные дочери. Сейчас не время уходить в тень. Не время прятаться.
Смирнов взял бумагу, щелкнул каблуками.
Слушаюсь, Ваше Величество. Он растворился в темноте коридора бесшумно, как и появился.
Я остался один. Прислонился к холодному оконному стеклу. Где-то там, за тысячу верст, в Москве, Верейские, наверняка, сеяли семена мятежа, удобряя их ложью и сталью. Где-то в глубине дворца, в кабинете Рыльского, раздался дикий, пьяный хохот, а за ним глухой выстрел в ночь. В моей руке пульсировало Кольцо, теплое и живое. Голос Призрака Николая прозвучал в голове, тихий и язвительный:
«Не время уходить в тень? Или ты просто не можешь отпустить еще одну жертву своего правления, Соломон? Не можешь позволить ей найти хоть
или майского ветра за витражами. Этот холод шел изнутри. Он леденил кости, сковывал лицо в непроницаемую маску.
Я стоял у края открытой могилы. На мне сидел черный императорский мундир, расшитый золотыми нитками символом моего незримого гнева. Передо мной расположились ряды гробов, покрытых траурным пурпуром с золотым двуглавым орлом. Ольга Меньшикова. Знать. Гвардейцы. Пепел Царского Леса.
Дым ладана стелился тяжелыми клубками, не в силах перебить запах смерти и формалина. Монотонный голос патриарха бубнил о «вечном покое» и «жертве во имя Отечества».
Жертва. Слово, от которого сводило скулы. Они погибли из-за Анны, из-за ее отчаянного бегства, из-за Зверобога из-за меня. Потому что я не смог предотвратить. Потому что играл в дурачка слишком долго. На регентшу моя жалость не распространялась. Она была политиком. А политика это игра с предельными ставками Она это знала.
Рядом со мной стояла Анна. Безжизненная статуя в черном. Ее рыжие волосы были скрыты траурной фатой. Лицо под ней выглядывало фарфоровой маской, лишенной всякого выражения. Глаза казались огромными, пустыми озерами, устремленными куда-то сквозь гроб матери. Она не плакала. Не шевелилась. Казалось, она даже не дышала. Единственным ее движением за время похоронной панихиды было, когда она бросила белую розу на бархат крышки гроба Ольги. Цветок упал беззвучно. Он будто был символом ее увядшей жизни и осиротевшей души.
Мне было искренне жаль ее Больше всех Так как причиной ее несчастий был именно я. Она мне понравилась при первом знакомстве Но как говорится: произвести на человека впечатление не так уж и сложно, гораздо сложнее удерживать человека под впечатлением всю жизнь Меня не удержала.
Я перевел взгляд на Рыльского. Он стоял по стойке «смирно», отдавал последнюю честь, но его тело было напряжено, как натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть. Лицо серое, изможденное, под глазами синяки бессонницы и, возможно, слез. Его глаза, обычно холодные и жестокие, сейчас были красны и наполнены влагой. Он смотрел на гроб Ольги с такой немой, животной тоской и болью, что казалось, его сердце не выдержит и взорвется всеми клапанами. Его рука, тяжело лежала на эфесе меча: пальцы белели, как мрамор.
Рябоволов же, как и всегда, был воплощением самой безупречности. Он щеголял в темно-синем мундире Тайного Отдела. Его деревянно-механический протез с рубинами был неподвижен. Но холодные и внимательные синие глаза сканировали зал, оценивая каждое лицо, каждую слезу, каждый притворный вздох.
Спустя несколько минут, Патриарх наконец закончил, и наступила моя очередь говорить. Я сделал шаг вперед. Сотни глаз впились в мое лицо. Перепуганная знать была раздавлена горем. Гвардейцы потупили взоры. Я чувствовал тяжесть короны на висках, тяжесть лжи и необходимости.