Генерал Петров, мой голос разрезал тишину, как лезвие пергамент. Все вздрогнули.
Матушка твоя, царствие ей небесное, светлая душа она бы не хотела она бы горевала
Анна медленно обернулась. Движение было механическим, как у заводной куклы с перебитой пружиной. Ее голубые глаза, когда-то способные сверкать холодным гневом или насмешкой, теперь были огромными, пустыми озерами. Ни льда, ни огня лишь мертвая гладь под низким, свинцовым небом внутри нее. В них не отражался ни солнечный луч, ни лицо няни. Только бесконечная, бездонная пустота.
Матушка? Голос Анны был ровным, монотонным, как заупокойное чтение в полупустом храме. Он лился, не встречая препятствий, будто говорящий был уже по ту сторону жизни. Матушка умерла, няня. она просто обозначила факт, но каждое слово падало, как камень в колодец ее собственной вины. Потому что я устроила пошлый скандал в опере. Потому чтоя́, как последняя дура, как испуганная крольчиха, убежала в лес навстречу чудовищу! ее голос дрогнул, но не прервался; это был не плач, а лишь трещина в ледяном панцире, сковавшем ее изнутри. Потому чтоя́ не смогла быть сильной! Не смогла быть достойной дочерью! Ни тогда ни сейчас Девушка сделала шаг к столу, ее движения были скованными, будто каждый сустав был залит свинцом. Принеси мне чернила. И бумагу. Самую простую. Я напишу прошение Императору.
Агафья ахнула, прижала морщинистые руки к груди, где билось преданное, разбитое сердце. Она хотела крикнуть, упасть на колени, обнять эту заледеневшую девочку, которую нянчила, когда та только появилась на свет Но увидела лишь безжизненную пустоту в ее глазах. И лишь бессильно замотала головой, смахивая предательскую слезу тыльной стороной ладони. Покорно, сгорбившись, она поплелась к комоду из красного дерева, доставая перьевую ручку лист плотной качественной бумаги слишком хорошей для прощания с миром.
Анна села. Холодное дерево стула не чувствовалось сквозь ткань ее платья. Она взяла ручку. Тонкие, изящные пальцы, способные замораживать воду или наносить ядовитые мазки, теперь дрожали так, что стержень выскальзывал из них. Она сжала его до побеления костяшек и опустила острие на белый лист. Капля чернил, густых, как кровь, повисла на кончике и упала на бумагу, расплываясь зловещим пятном. Анна не обратила внимания. Она начала выводить буквы. Каждая линия давалась усилием воли, преодолением невидимой стены отчаяния. Каждое слово было гвоздем в крышку ее собственного гроба:
« всемилостивейше прошу разрешить удалиться в Свято-Троицкий Девичий Монастырь для несения послушания и молитвенного покаяния» Она замерла на мгновение. Дыханиеостановилось. « до конца моихдней» Последняя фраза. Последняя точка была поставлена с такой силой, что стержень ручки процарапал бумагу, оставив глубокий шрам на письме. Затем девушка просто сложила лист, ощущая его хрупкость Она будто сложила свою собственную жизнь. Красный воск капал на конверт из тяжелой, траурной свечи. Печать в виде двуглавого орла легла, как последняя печать злого рока легко и неотвратимо.
Анна протянула конверт няне, даже не взглянув на нее. Взгляд ушел куда-то в бесконечность за окном, где весело сверкала чужая, ненужная Нева.
Отнеси в Императорскую Канцелярию. Приказала она без колебаний. Без слез. Сегодня же. Девушка замолчала, а потом ее губы, бледные и тонкие, дрогнули в подобии улыбки, горькой и безжалостной.
Опрокинутый стул. Карта, сорванная со стены и смятая в углу. Осколки граненого стакана на паркете. На столе стояли пустая бутылка «Столичной» и ее начатая сестра, там же лежал армейский тяжелый револьвер. Его черненая сталь хищно поблескивала в слабых лучах очага. Рядом с оружием разместилась кипа нечитанных донесений
Рыльский сидел в тягостном молчании, крепко вцепившись руками в подлокотники кресла. Его захмелевший взгляд тупо упирался в миниатюрный портрет Ольги Меньшиковой в серебряной рамке. Его лицо, исполосованное шрамами, было серым, глаза мутными. Запах перегара стоял повсюду тяжелым облаком.
Не уберег хрипло пробормотал он, обращаясь к портрету. Тебя Юрия Императрицу Всех, черт возьми! И только один в живых остался Этот Это чудовище в короне! Наверняка, это он приложил руку к твоей смерти! Ему это было выгоднее всего!- Ярость, внезапная и бешеная, вскипела в нем. Он схватил пустую бутылку и швырнул ее в камин. Стекло со звоном разлетелось, угли на миг вспыхнули ярче, осветив его искаженное гримасой лицо.
Он вскочил, шатаясь, как медведь в тесной берлоге. Голова
гудела.
Нет! проревел он в пустоту. Довольно! Довольно пить это горе! Довольно лжи! Его рука, крупная, сильная, привыкшая держать клинок, с дрожью схватила револьвер. Он механически щелкнул собачкой, проверил барабан. Холод металла обжег ладонь. Он сунул пистолет за пояс, под мундир. Он все знает! прошипел Рыльский, направляясь к двери. Он должен знать правду! Зачем ЗАЧЕМ ЗА ЧТО
Дверь распахнулась с грохотом. Он шагнул в мрачный коридор, пошатываясь. Его фигура, когда-то внушительная, теперь казалась сломленной, но по-прежнему опасной. Гвардейцы у постов посторонились, пряча глаза. Теперь он не был их капитаном Во взгляде мужчины читалась нечеловеческая смесь ярости, боли и того первобытного страха, который вызывает вид неотвратимой гибели любимого человека.