Маленькая Лора, девочка-мандолорка, которую одинокий овдовевший сенатор удочерил после смерти жены, малышка, которая тянула к нему свои крохотные пухлые ручки и улыбалась трогательной детской улыбкой, рождая в сердце старика небывалую волну нежности.
Видение корзинки, из которой свисали пеленки с гербами Джейкобса, было настолько ярким и накатилось так внезапно, что рука сенатора дрогнула, и он мазнул по сенсорному экрану, вместо подписи поставив уродливую закорюку.
Этому видению, этому зову старик противиться не мог, и, позабыв обо всем, прервав работу на полуслове, оттолкнув посетителя, он рванул вон из кабинета, оставив людей, которые пришли к нему на прием, в недоумении, оторопи и страхе.
Чужие руки в его видениях вынимали его дочку, его маленькую радость, из ее белоснежного гнездышка, и она исчезала во мраке.
И эта мысль, сама возможность этой мысли леденила сердце старика; он познал, что такое страх.
Он познал.
Однако по прибытии домой Джейкобс, обнаруживший, что с дочерью все в порядке, увидев ее, мирно спящую в своей кроватке, немного успокоился. Настигающие его видения становились размытыми, неясными, нечеткими, и камень упал с его души.
Если что-то и произойдет что-то плохое, непоправимое у малышки есть шанс выжить.
Соберите Лору в дорогу! кратко велел он перепуганным его внезапным визитом нянькам. Мечась по комнатам, высматривая опасность, он переполошил всех домашних, но не нашел причины своего острого беспокойства и страха.
Заметая длинным синим плащом безукоризненной чистоты полы, он бегал по дому, и острозубая смерть, ухмыляясь, пряталась от него, скрывалась, таилась, не позволяя увидеть себя, даже если он оборачивался
внезапно.
Но ее холодное дыхание было осязаемо, близко. Джейкобс чувствовал его на своей щеке, и смертельная ледяная тоска разливалась по венам, стекая от этого стылого пятна на коже
Лору собрали, и Джейкобс сам положил ее в корзину, в которой обычно возил дочку на Набу, полюбоваться водопадами. Он хотел было оставить корзину дома, но что-то велело ему, заставило, принудило, и он не осмелился ослушаться властно ведущей его руки.
Передав ее няньке, в окружении охраны он поспешил прочь из дома. По-прежнему ничто и никто не нарушал тишину и покой ночи, опустившейся на зеленый холм, и весенний воздух был прозрачен, прохладен и неподвижен.
Подъездная аллея, полустертая с портрета реальности опускающимися сумерками, белой призрачной полосой тянулась между выстроившихся вдоль нее высоких деревьев, и люди, торопливо шагающие по ней к широкой лестнице, спускающейся вниз, на улицу, казались растрепанными мелкими пешками, просыпанными из ящика.
Никого не было, никого.
Охрана стояла по местам, и никто не поднимал тревоги; каждый миг обнаженные нервы старика были готовы принять невыносимый, смертельный, рвущий тонкие связи удар, но вместо него на его голову спускался невероятный покой весенней звездной ночи и запах клейких свежих листочков, окутывающих молодым зеленым облаком ветви высоких деревьев.
"Как хорошо жить", подумал Джейкобс, вдыхая полной грудью эту весеннюю свежесть и прохладу.
Как хорошо
Темную фигуру, неторопливо поднимающуюся по лестнице, сенатор заметил тотчас, как первый лестничный пролет попал в поле его зрения.
В быстро опускающихся сумерках высокий стройный человек уверенно поднимался вверх, спокойно и даже слегка вальяжно, как показалось сенатору, но от этого спокойствия встали, как окаменевшие, охранники, и нянька с тихим вскриком прижала к груди корзинку с ребенком, и сенатор, загораживая женщину с ребенком своим телом от пришедшего, поднял руку, как бы запрещая ей двигаться дальше.
Одетый в аккуратную офицерскую имперскую форму человек приближался; в ночном свете уже можно было увидеть его спокойное молодое лицо, его серые глаза, казавшиеся сейчас темными провалами, его крепкие руки, сжатые в кулаки. Однако это не было признаком беспокойства молодой человек просто поджал чуть замерзшие пальцы.
Но сенатор, увидевший пришедшего, отшатнулся и побледнел, словно призрака увидел, и его дрожащие губы выдохнули:
Эван?!
Здравствуй, отец.
Эван, переводя дух, остановился несколькими ступенями ниже, поставив одну ногу на ступень повыше и опершись о колено ладонью. Его серые спокойные глаза спокойно смотрели в испуганное лицо сенатора так же, как до того смотрели в уродливую морщинистую маску Палпатина, и в уголках губ пряталась все та же полуулыбка, и они встали друг напротив друга длинноногий юноша, отдыхающий после долгого восхождения вверх, и высокий сенатор, готовящийся спуститься вниз.
Оба одинаково сложенные, неуловимо похожие, родные, кровь от крови, плоть от плоти.
Трудно описать все те чувства, что выписались на лице сенатора; его лицо вмиг покраснело так, словно старика вот-вот хватит удар, рот нервно задергался, а в глазах навернулись слезы, растворяя в себе отчаяние и ужас.
Эван, ты пришел?.. Ты?.. тот, кто назвался Фресом этим вечером в кабинете у Палпатина, лишь пожал плечами.
Ты не рад меня видеть? произнес юноша, все так же прямо глядя в лицо сенатора, тающее крупными каплями слез. Несколько лет прошло. Ты не хочешь меня видеть?